Том 7. Последние дни - Михаил Афанасьевич Булгаков

Будь звездою неземною,

Непорочностью светись

И, катясь передо мною

В чуждый мир не закатись!

Кукольник. Браво! Браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте!

Богомазов. Прелестная пиэса! [Позвольте мне списать ее.]

Салтыкова. Как поэтично, как трогательно пишете!

Салтыков. А может, вас и не отдерут.

Филат (Салтыковой). К вам графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова.

Салтыкова. Проси в гостиную. (Вставая.) Простите, господа, я покину вас. Может быть, угодно курить, прошу. (Проходит через библиотеку, скрывается в гостиной.)

Кукольник (Салтыкову). Истинного поэта драть не за что, Сергей Васильевич! Преображенцы, наполните ваши бокалы!

Пребраженцы охотно наполняют бокалы.

Здоровье первого поэта отечества! Ура!

Богомазов (пьет). Фора! Фора!

Салтыков встает, за ним встают гости. Салтыков идет в библиотеку, усаживается там на диване, за ним следуют другие. Филат приносит в библиотеку шампанское, раздает трубки.

Салтыков. Первый поэт?

Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич, первый!

Салтыков. Агафон!

Агафон появляется.

Агафон! Из второй комнаты, шкаф «зет», полка тринадцатая, переставь господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай уронить на пол.

Агафон. Слушаю-с, Сергей Васильевич. (Уходит.)

Бенедиктов подавлен.

Долгоруков. А как же, господин Кукольник, все утверждают, что первым является Пушкин?

Кукольник. Химеры!

Агафон появляется с двумя томиками, влезает на стремянку у шкафа.

Салтыков. Извините, вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там!

Агафон остается на стремянке с томами в руках.

Кукольник. Он ничего не пишет!

Долгоруков (хихикая, вынимает из кармана листок). Как же вы говорите, не пишет? Вот недавно мне дали списочек с последнего его стихотворения.

Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок. Преображенцы выпивают.

Кукольник. Боже мой! Боже мой! И это пишет русский! Преображенцы, не подходите к этому листку!

Богомазов. Ай-яй-яй... (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник, вольную литературу.

Долгоруков. Пожалуйста.

Богомазов (берет листок, усаживается к столу). Только, князь, тссс... никому! (Берет перо, пишет.)

Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то слушай, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Беги от них! Уйди в тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Алигиери! O, divina commedia![119] Протяни руку великому Франческо! Его канцоны навевают на тебя вдохновение! Пиши по-итальянски, Владимир!

Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу есть у нас место?

Агафон. Так точно, Сергей Васильевич.

Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич!

Бенедиктов. Зачем же ты так кипятишься, Нестор?..

Кукольник. Я не могу слушать несправедливости! Вся душа у меня горит! А этот злосчастный Пушкин! Да, у него было дарование! Неглубокое, поверхностное, но было дарование! Но он его растратил, разменял, он угасил свой малый светильник! Преображенцы, дайте мне вина! Он высох, исчерпался, исписался до дна! Он бесплоден, как смоковница, и ничего не напишет, кроме вот таких позорных строк! И притом какая самонадеянность! Надменный тон, резкость в суждениях. Все, что не им выдумано, — мерзость, дрянь... О, мишурный талант! Жалок, жалок ваш Пушкин!

Богомазов. Браво, браво! Трибун!

Кукольник. О, злосчастный Пушкин! Да разве тебя можно поставить рядом с чистым певцом! Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова!

Воронцова-Дашкова (бесшумно появляется на пороге библиотеки). Все, что вы сказали сейчас, неправда.

Бенедиктов бледнеет.

Ваш Бенедиктов очень плохой поэт.

Богомазов замирает.

Я думала, что Пушкина травят только в свете. Ну, да, он чужой. Но вы, вы занимаетесь литературой, и мне кажется, я слышала, как черная зависть говорит вашими устами.

Кукольник. Позвольте, графиня!

Преображенцы стоят, вытянувшись. Долгоруков от счастья хихикает, завалившись за спину Богомазова.

Салтыкова (появляется в дверях). Графиня, позвольте вам представить Нестора Васильевича Кукольника и поэта Владимира Григорьевича Бенедиктова.

Долгоруков от счастья давится. Преображенцы, переглянувшись, выходят в столовую и, обменявшись многозначительным взором, исчезают из нее.

Воронцова-Дашкова. Ах, боже мой, простите меня великодушно, я увлеклась... простите... Милая Александра Сергеевна, я убегаю... я убегаю... (Скрывается в гостиной.)

Салтыкова скрывается вслед за ней. Бенедиктов с искаженным лицом выходит в столовую. Кукольник за ним.

Бенедиктов. Зачем ты меня повез на этот завтрак?! Я сидел тихо дома... А все ты! И вечно ты!

Кукольник. Жалкий свет! Терпи, Владимир!

Салтыков. Агафон? Снимай обоих, и Пушкина и Бенедиктова! В ту комнату!

Занавес

Действие второе

Троекратный грохот труб. Он прекращается. Идет занавес. Ночь. Дворец Воронцовых-Дашковых. Зимний сад. Лампы в зелени. Фонтан. В зелени, между прозрачными сетками порхают встревоженные птицы. В глубине колоннада. За ней видна гостиная. В гостиной мелькают то гости в бальном одеянии, то ливрейные лакеи. Слышен издали стон бального оркестра, шорох толпы. У входа в зимний сад у колонны стоит — неподвижен — негр в тюрбане и в блестящем одеянии. В самой чаще, в зеленой нише, укрывшись от взоров света, сидит за столиком на диванчике Долгоруков в бальном наряде. Перед Долгоруковым бутылка шампанского на столике и миндаль. Долгоруков подслушивает разговор в зимнем саду. Там, где просторнее, недалеко от колоннады, у стола, на котором шампанское, на диване сидит лицом к зрителю, поражая своей красотой, Пушкина. Повернувшись спиной к зрителю, перед Пушкиной сидит в лейб-казачьей парадной форме Николай I.

Николай I. Когда я слышу, как плещет фонтан и как шуршат в чаще птицы, о, сколь безумно я страдаю!

Пушкина. Но отчего же?

Николай I. Ежели кто-нибудь знал бы, как напоминает мне волшебный сад подлинную природу, и тихое журчанье ключей, и сень дубрав. О, ежели б можно было сбросить с себя этот тяжкий наряд и выйти на луга, в уединение лесов, в мирные долины и пить неотравленный чистый воздух. Лишь там, наедине с землею, может вздохнуть хоть раз измученное сердце!

Пушкина. Вы утомлены.

Николай I. Никто не знает этого и никогда не поймет, какое грустное бремя я должен нести один для всех.

Пушкина. Зачем вы хотите огорчить меня? Нет, нет, я понимаю вас. Поверьте, что печаль охватывает меня.

Николай I (положив руку на руку Пушкиной). Вы искренни? О, да, разве могут такие глаза лгать? Ваши слова я слушаю с чувством искреннего счастья. Вы одна нашли их для меня.

Долгоруков, сияя, припадает к стенке беседки.

Я вас искренно люблю как очень добрую женщину. И только одно страшит меня, когда я гляжу на нас.

Пушкина. Что же это?

Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите.