Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

Вынести испытание и третьего дня пленнице оказалось не по силам. Погода стояла на диво ясная и теплая, и к середине дня она только и думала что о прогулке по стенам возле Буколеона и о дымке за морем, над азиатским Олимпом. Воспоминания об этих красотах были сладки, и тяга к ним только усиливалась надеждой, что во время прогулки она встретит Сергия, — хотя в этой надежде она не признавалась даже самой себе. Она хотела спросить его, мог ли быть вожак медведя на празднестве тем самым греком. При мысли, что отдала этому негодяю свой веер, она снова и снова заливалась краской из опасения, что Сергий мог неправильно истолковать ее поступок.

Около трех часов пополудни она приказала точно к четырем подать паланкин в дом своего отца Уэля, тщательно перечислив все условия, которые поставил ей князь. Уэль был занят и не мог ее сопровождать. Сиама, даже если бы и пошел с ней, вряд ли сумел бы ее защитить; впрочем, она собиралась вернуться засветло. Для пущей уверенности она расчислила все заранее. На то, чтобы добраться до стен, уйдет примерно полчаса; солнце садится вскоре после семи; в обратный путь она пустится около шести — значит, у нее будет полтора часа на прогулку, что означало, возможно, полтора часа в обществе Сергия.

В четыре часа паланкин уже стоял перед домом купца; по причинам, которые скоро прояснятся, читателю, который, скорее всего, плохо знаком с этим средством передвижения, необходимо предоставить более точные сведения. Как уже говорилось, в самом общем смысле он представлял собой короб, в котором находилось сиденье для одного пассажира; впереди имелась дверца для входа и выхода; помимо окна в дверце, по бокам были прорезаны небольшие отверстия. Короб крепился сверху на два горизонтальных шеста, которые два носильщика, спереди и сзади, брали за концы, облегчая ношу ремнями, перекинутыми через плечо. Короб был достаточно высок, чтобы пассажир мог стоять там в полный рост.

Чтобы из этого простого описания у читателя не создалось превратного представления, напомним, что обит он был шелковым бархатом оранжевого цвета; сиденья снабжены мягкими подушками, на окнах висели кружевные занавески — изнутри сквозь них можно было смотреть, однако они скрывали пассажира от нескромных взглядов; снаружи паланкин был богато изукрашен; изысканная мозаика из дерева разных цветов, перламутра и золота — последнее в виде линий и завитков. Подводя итог, скажем, что по замыслу князя на публике этот паланкин должен был выглядеть как подтверждение его любви к юному существу, для которого он был сделан; он должен был пользоваться известностью и возвещать повсюду о своем владельце.

Далее читателю следует обратить внимание на носильщиков, доставивших паланкин к дверям, — коренастых парней, широколицых, густоволосых, с маленькими глазками, одетых в сандалии, полутюрбаны, серые рубахи и серые штаны, очень свободные сзади; они были профессиональными носильщиками, и работа их требовала умения. Наметанный взгляд, привыкший к разнообразию народов, проживавших в Константинополе, подметил бы их болгарское происхождение — то есть они были подданными султана по праву недавнего завоевания. С индийским князем их связывало особое соглашение. Паланкин принадлежал Лаэль, а они, в силу долгой службы носильщиками, стали принадлежностью паланкина. Хозяин обходился с ними чрезвычайно щедро и в ответ мог рассчитывать на их честность и преданность. Чтобы они испытывали гордость за свое положение, он одел их в ливреи. Впрочем, сегодня они были в повседневном платье — обстоятельство, которое не укрылось бы от князя, Уэля или Сиамы.

Единственной свидетельницей отбытия Лаэль стала ее наставница — она вышла, чтобы заботливо усадить девушку в паланкин и выслушать, как она перечисляет названия улиц, по которым болгарам предстояло идти, — все из самых оживленных в городе. Заглянув в оконце, когда паланкин подняли, наставница подумала, что Лаэль никогда еще не выглядела очаровательнее; ее порадовали и утешили слова, произнесенные при расставании:

— Я вернусь до заката.

Носильщики следовали полученным инструкциям, вот только, добравшись до Ипподрома и увидев, что он запружен людьми, дожидавшимися эпикурейцев, они обогнули огромную толпу и вступили в императорские сады через ворота к северу от Святой Софии.

На променаде Лаэль обнаружила множество завсегдатаев; двигаясь вместе с другими в сторону мыса Сераль, паланкин ее влился в поток, а потом ее пронесли туда и обратно от Сераля до порта Юлиана, с остановками, чтобы полюбоваться на Принцевы острова, которые будто бы плыли вдалеке по багряной дымке.

Где же Сергий? — спрашивала она себя снова и снова. Чтобы не пропустить его, она раскрыла все занавески и каждый раз, завидев долгополое одеяние и высокий головной убор, чувствовала сердечный трепет. В результате желание увидеть послушника захватило ее полностью.

Солнце добралось до пяти часов, потом до половины шестого, потом, стремительно склоняясь к закату, до шести — а Лаэль все носили туда-сюда по стене; вот и шесть, пора в обратный путь; однако Сергия она так и не увидела. Тени на суше стремительно удлинялись, блеск на море тускнел, воздух сделался заметно свежее. Лаэль наконец вспомнила, что уже поздно, и, отказавшись от надежды, которая не давала ей покинуть променад, неохотно отдала приказ двигаться к дому.

— Идти ли нам по тем же улицам, что и сюда? — почтительно осведомился старший носильщик.

— Да, — решила она.

Он захлопнул дверцу, и она с тревогой заметила, что променад почти опустел; вместо двух встречных потоков и групп остались лишь отдельные гуляющие. Это она заметила, но просмотрела взгляд, которым обменялись носильщики, точно сообщая друг другу нечто важное.

У подножия лестницы она постучала в переднее окошко.

— Поспешите, — сказала она старшему. — Поспешите и ступайте самым коротким путем.

Тем самым, как станет ясно дальше, она дала ему возможность выбрать собственный маршрут, и он опять приостановился, чтобы обменяться с товарищем кивком и взглядом.

Между восточным фасадом Буколеона и приморским валом раскинулся сад. Спуск со стены на просторную равнину, увенчанную знаменитыми постройками, облегчали четыре элегантные террасы, различающиеся шириной и соединенные зигзагообразной, надежно вымощенной дорогой.

На террасах росли не одни только розы и лилии; лозы и деревья с узорчатой листвой, редкостных пород, были высажены вокруг в причудливом порядке. Тут и там виднелись статуи и мощные колонны, были тут открытые фонтаны и фонтаны, помещенные в изящные павильоны, живописно размещенные на углах. Кроме тех мест, где деревья и кустарники росли плотными группами и заслоняли обзор, со стены открывался вид на весь склон. В былые времена это прекрасное место было доступно только придворным дамам и знатным господам, однако, когда царскую резиденцию перенесли во Влахернский дворец, Буколеон открыли для публики. Порядок в нем поддерживал император, а наслаждались им его подданные.

Следуя зигзагами, носильщики поднялись на две террасы, не встретив по дороге ни души. В саду было пусто. Ускорив шаг, они обогнули по дуге подножие третьей террасы. В ста примерно ярдах далее находилась купа олеандров и роскошного орешника, над ними возвышались фиговые деревья. Когда паланкин достиг этого препятствия, носильщики бросили быстрые взгляды вверх, вниз, на стену и, увидев другой паланкин, который спускался им навстречу, ускорили шаг — будто чтобы первыми миновать деревья. В самой их гуще, там, где они заслоняли обзор полностью, задний носильщик оступился, попытался выровнять шаг, но упал окончательно. Его шесты со стуком ударили по плитам, паланкин завалился назад, Лаэль вскрикнула. Старший носильщик сбросил с плеча ремень и выровнял паланкин, полностью опустив его на землю. Потом открыл дверцу.