Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

— Я отдохнул достаточно, — заявил он шкиперу, устало поднявшись около полудня на палубу. — Отвези меня обратно в город. — И, подумав, добавил: — И высади после наступления темноты.

— Мы будем в гавани еще до заката.

— Да полно! Мы же на Босфоре — сходи до Буюкдере и обратно.

— Но, господин, стража может не впустить нас в ворота.

Князь улыбнулся и, думая про мешки в бурдюке, небрежно брошенном у его ног, ответил:

— Поднимай якорь.

Опасения моряка оказались безосновательны. Высаживаясь на берег около полуночи, князь прошептал влахернскому стражу свое имя и, вложив монету ему в руку, прошел без всякого досмотра. На улицах старик, несущий под мышкой свой плащ и сопровождаемый носильщиком с полупустым бурдюком на плече, ни у кого не вызвал любопытства. Приключение завершилось благополучно, индийский князь вернулся домой, причем в прекрасном настроении.

Лишь одно сомнение одолевало его — единственное. В ярком лунном свете ему только что предстала ажурная вершина горы Кандиль, и воображение тут же увенчало ее постройкой в индийском стиле, из материала белого как снег, сияние которого было бы видно издали на фоне черного склона горы. Он не грек, он не боится турок. О да, турецкое покровительство позволит ему мирно владеть этим поместьем, что вряд ли случится при Константине. А поскольку он готовился к осуществлению своей новой мечты, он дал волю своему воображению.

Дом построен; он слышал шелест фонтанов во двориках, эхо на просторе многоколонных залов; беспечный, вернувшийся к прежней радости, он гуляет с Лаэль по садам, где розы Персии обмениваются ароматом с розами Аравии, а пение птиц не смолкает ни в полдень, ни на закате; воистину, для истерзанного, истомленного, иссушенного сердца нет ничего утешительного фантазий, которые преследовали князя от самых Влахернских ворот: ему казалось, что прохожие переговариваются между собой: «Слышал ты про дворец Лаэль?» — «Нет, а где он находится?» — «На вершине Кандиля». Дворец Лаэль! От повторения имя это делалось только слаще. Но нарастали и сомнения. Где лучше построить дворец: в городе или в роще иудиных деревьев, на вершине Кандиля?

Дойдя до дверей своего дома, князь кинул взгляд на другую сторону улицы и, к изумлению своему, увидел свет в окне у Уэля. Дело было необычное. Он решил, что спрячет сокровище и пойдет выяснит, что случилось. Но едва он миновал собственный порог, к нему кинулся Сиама. Лицо преданного слуги исказило необычайное волнение, и, бросившись к ногам хозяина, он обхватил его ноги, испуская хриплые невнятные вопли, которыми глухие обычно выражают страдание. Хозяин ощутил холодок страха: что-то случилось, что-то ужасное — но с кем? Он схватил несчастного за подбородок и посмотрел ему в глаза.

— Что такое? — осведомился он.

Сиама поднялся, взял руку князя в свою и повел его через улицу, в дом Уэля. Увидев их, купец бросился навстречу князю и зарылся лицом в складки одежд на груди, голося:

— Она исчезла! Пропала! Да пребудет с нею Бог наших отцов!

— Кто исчез? Кто пропал?

— Лаэль! Лаэль, наше дитя, наша Гюль-Бахар!

Кровь прилила к сердцу старшего еврея, лицо его побелело, как у мертвеца. Однако он давно научился не терять самообладания, а потому спросил ровным голосом:

— Исчезла? Куда?

— Неведомо. Ее похитили — это все, что мы знаем.

— Рассказывай, да побыстрее.

Голос звучал повелительно, он оттолкнул Уэля.

— О друг мой и друг моего отца, я расскажу все. Ты могуществен, ты любишь ее и, возможно, сможешь помочь, тогда как я совершенно беспомощен. — И Уэль, запинаясь, пустился в объяснения: — Днем она села в паланкин и отправилась к стене у Буколеона — солнце склонилось к закату, а она так и не вернулась. Я спросил Сиаму — в твоем доме она не появлялась. Мы с ним отправились на поиски. Ее видели на стене, потом видели, как она спускалась по ступеням, направляясь домой, ее видели в саду, она прогуливалась по террасе — видели, как она выходит из главных ворот старого дворца. Мы проследили ее путь по улице, потом она вернулась в сад через Ипподром — и дальше ее след теряется. Я призвал на помощь друзей с рынка — их сотни, и они до сих пор ее ищут.

— Ты говоришь, она отправилась в паланкине?

Ровный голос князя составлял яркий контраст его обескровленному лицу.

— Да.

— Кто его нес?

— Носильщики, которые служат нам уже давно.

— Где они?

— Их искали, но не нашли.

Князь не сводил глаз с лица Уэля. Взор его был пристален и неистов. Он не гневался, он думал — если только человек способен думать, когда в мыслях его бушует гроза. Лаэль исчезла не по доброй воле — ее удерживают где-то в городе. Если ее похитили ради выкупа, ей ровным счетом ничего не угрожает, через день-другой будут выставлены условия, но если… эту мысль он не закончил, она была невыносима. Если слишком сильно согнуть клинок из чистейшей стали, он мгновенно разлетится на куски — то же самое происходило и с князем. Воздев обе руки, он воскликнул хриплым голосом:

— Да пребудет с нами сила твоя, Господи! — Он покачнулся и упал бы, если бы его не подхватил Сиама.

Академия Эпикура была отнюдь не праздной выдумкой, созданной богатой фантазией Демида; она была таким же фактом, как и все духовные братства города, а славой пользовалась куда более широкой, чем многие из них.

Мудрецы склонны к пессимизму. Надо же, Академия Эпикура! Одно имя-то сколько значит! Представители упомянутого класса произносили его с издевкой; им оно говорило, причем в полный голос, о каком-то философском извращении.

Рассказы о чудесном возникновении этого общества поначалу казались забавными; потом у Академии появилось свое помещение, что вызвало громкий смех, но, когда члены ее дали месту своих встреч звучное имя «Храм», клирики, да и все верующие возмутились. По их мнению, слово это отдавало неприкрытым язычеством. Храм Академии Эпикура! Лучше бы назвали Церковью, церковь — она, по крайней мере, христианская.

И вот, в свете все растущего интереса, академики официально объявили о проведении Праздника цветов, первого своего публичного мероприятия; особый интерес вызвало объявление, что они пройдут шествием от своего Храма до Ипподрома.

Праздник состоялся на третий день после отъезда индийского князя на Плати. Точнее, пока знатный чужеземец почивал на палубе галеры, избывая усталость тела и утомление духа после визита на безлюдный остров, философы как раз и шествовали по городу, а за ними наблюдало огромное число византийцев обоих полов. В процессии участвовало около трех тысяч человек, и она, от начала до конца, представляла собой единую цветочную массу.

Это зрелище заслуживало вызванных им аплодисментов. Впрочем, некоторые подробности посеяли определенные сомнения. Между группами, на которые была разделена колонна, шло по несколько человек, явно официального вида, в рясах и мантиях — они несли эмблемы и курящиеся треножники, которые, как всем было известно, принадлежали разным мифологическим культам. Когда колонна достигла Ипподрома, все, кто наблюдал за ней со зрительских мест, вспомнили о том, какую славу снискал первый Константин своей безжалостной борьбой с этими эмблемами.