Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

В Бугеле из ста пятидесяти тысяч акров осталось семьдесят:двое солдат, возвратившись с фронта, получили от Мартина Кинга по сорок тысячакров. Радней Ханиш насчитывала сто двадцать тысяч акров, а потому Росс Маккуинлишился шестидесяти тысяч — ими наделили еще двоих вчерашних воинов. Так оно ишло. Конечно, правительство как-то возмещало овцеводам потери, но платило многодешевле, чем если бы они сами продавали свою землю. И это было обидно. Еще какобидно! Но власти в Канберре не слушали никаких доводов: такие огромныевладения, как Бугела и Радней Ханши, следует делить. Ясно и понятно, что одномувладельцу вовсе не требуется столько земли, ведь в джиленбоунской округе оченьмногие фермеры имеют меньше чем по пятьдесят тысяч акров — и, однако,процветают.

И вот что всего обиднее: похоже, теперь бывшие солдаты неотступятся. После первой мировой войны у большинства крупных поместий тожеотрезали часть земли, но тогда новоявленные хозяева, не имея ни знаний, ниопыта, не сумели с толком и выгодой разводить на ней скот; постепенно ветераныотчаялись в успехе, и прежние владельцы за гроши вновь скупили отнятые у нихучастки. Однако на сей раз правительство намерено за свой счет подучить инаставить начинающих фермеров.

Почти все хозяева старых имений были ярыми приверженцамиЗемельной партии и убежденными ненавистниками лейбористов, полагали, что этосплошь горожане, рабочие крупных промышленных центров, профсоюзные заправилы даникчемные интеллигенты-марксисты. Тем более жестоко уязвило открытие, что усемейства Клири, заведомо голосующего за лейбористов, не отрежут ни единогоакра от необъятных дрохедских земель. Ведь Дрохеда — собственность Римскойкатолической церкви, а стало быть, разделу не подлежит. Вопль протеста достигКанберры, но услышан не был. Землевладельцам было нелегко снести такоепренебрежение, ведь они всегда считали себя самой влиятельной силой в кулуарахпарламента, а оказалось, столичные власти их в грош не ставят. Вся сила — зафедеральным правительством, и представители штатов ничего не могут от негодобиться.

Итак, Дрохеда сохранила все свои четверть миллиона акров иосталась великаном в мире лилипутов.

Выпадали и кончались дожди, то в меру, то побольше, топоменьше, но, к счастью, такой страшной засухи больше не было. Постепенно рослопоголовье овец, и много лучше стала шерсть, Дрохеда превзошла даже все, чегодостигла перед засухой, — подвиг нешуточный. Все помешались на улучшениипороды. Поговаривали, что некий Хэддон Риг состязается с владельцем соседнейУорренской фермы Максом Фокинером и намерен получить на Сиднейской выставкепризы за лучшего барана-производителя и лучшую овцу. Цены на шерсть понемногуросли, потом небывало, стремительно поднялись. Европа, Соединенные Штаты иЯпония жадно хватали всю до последнего волоконца австралийскую тонкую шерсть.Более грубую шерсть, годную на плотные материи, на ковры и фетр, поставляют идругие страны, но только из длинной шелковистой шерсти австралийскихтонкорунных мериносов можно изготовить тончайшие ткани, мягкие, как самыйнежный батист. И лучшую шерсть таких сортов получают на черноземных равнинах,что лежат на северо-западе Нового Южного Уэльса и на юго-западе Квинсленда.

Казалось, после долголетних тяжких испытаний пришлазаслуженная награда. Никогда еще Дрохеда не давала таких неслыханных доходов.Год за годом — миллионы фунтов стерлингов. Фиа подсчитывала и сияла отудовольствия. Боб нанял еще двух овчаров. Все шло бы как нельзя лучше, если бне эта напасть — кролики, они, как и прежде, оставались бичом пастбищ.

И на Главной усадьбе вдруг стало славно, как никогда. Послетого как все вокруг затянули сетками, в комнатах уже не было мух; а к сеткамвсе привыкли и уже не понимали, как без них можно было существовать. Конечно,не бог весть какое украшение, зато насколько эти сетки облегчили жизнь; кпримеру, в самую жару прекрасно можно пообедать на свежем воздухе, на веранде,увитой густолистыми, шелестящими под ветром плетями глицинии.

Древесным лягушкам сетка тоже пришлась по вкусу. Маленькие,зеленые с золотистым отливом, на цепких лапках они взбирались по наружнойстороне сетки и застывали и подолгу важно и серьезно созерцали людей за столом.А потом вдруг какая-нибудь прыгнет, ухватит бабочку чуть ли не больше нее самойи опять сидит неподвижно, с полным ртом, из которого больше чем наполовинуторчит и неистово трепещет жертва. Дэн и Джастина с любопытством смотрели, какдолго лягушка управляется со своей добычей — сидит и пресерьезно смотрит сквозьсетку и каждые десять минут понемногу заглатывает все больше. Насекомоеудивляло живучестью, иной раз уже и кончики крыльев исчезли в лягушачьей пасти,а ножки все еще дергаются.

— Бр-р! Вот так участь! — смеялся Дэн. —Представляешь, ты еще наполовину живая, а другую половину уже кто-топереваривает.

Как и все в Дрохеде, маленькие О'Нилы рано пристрастились кчтению и словарем обладали богатым не по возрасту. Они росли живыми,смышлеными, и все на свете им было интересно. Кому-кому, а им жилось совсемславно. Они умели ездить на породистых пони и, подрастая, получали лошадкупокрупнее; они учились заочно и терпеливо готовили уроки на кухне за зеленымстолом миссис Смит; играли в домике под перечным деревом; у них были своилюбимцы — кошки, собаки и даже ручная ящерица гоанна, которая послушно ходилана поводке и знала свое имя. А главным любимцем был крошечный розовыйпоросенок, умница, ничуть не глупее собаки, по кличке Свинкин-Корзинкин.

В Дрохеде, вдали от городской скученности, дети почтиникогда не болели, не знали никаких гриппов и простуд. Мэгги панически бояласьдетского паралича, дифтерии, всякой инфекции — вдруг что-нибудь такое громом сясного неба поразит ее детей — и потому им делали все возможные прививки. И Дэнс Джастиной жили прекрасной здоровой жизнью, вдоволь было и упражнений длямускулов, и пищи для ума.

Когда Дэну минуло десять, а Джастине — одиннадцать, ихотправили учиться в Сидней — Дэна, по традиции, в Ривервью-колледж, а егосестру — в Кинкоппелский пансион. Впервые Мэгги усадила их в самолет и, неотрываясь смотрела, как они машут платками на прощанье; оба побледнели, нохрабро сохраняли на лицах спокойствие, а ведь им никогда еще не приходилосьуезжать из дому. Ей отчаянно хотелось их проводить, своими глазами убедиться,что им хорошо на новом месте, но вся семья решительно запротестовала — и Мэггипокорилась. Все, начиная с Фионы и кончая Джимсом и Пэтси, считали, что малышамкуда полезнее самостоятельность.

— Довольно тебе кудахтать над ними, — суровосказала Фиа.

Но когда самолет взлетел, подняв тучу пыли, и началвзбираться в мерцающую знойную высь, Мэгги словно раздвоилась. Сердцеразрывалось от разлуки с Дэном, но разлука с Джастиной была облегчением. Вчувстве Мэгги к сыну не было двойственности: ведь он от природы такой веселый,спокойный и любящий, отвечает нежностью на нежность так же естественно, какдышит. А Джастина — очаровательное, но и несносное чудовище. Ее поневоле тожелюбишь, нельзя не любить — такая в этой девчонке сила, и внутренняя цельность,и уверенность в себе, и еще немало достоинств. Одна беда: она не принимаетлюбви, как принимает Дэн, и ни разу не дала Мэгги высшей материнской радости —почувствовать, что дочери она нужна. Ни тебе дружелюбной общительности, нилегких шалостей, и убийственная манера обращаться со всеми, а главное сматерью, холодно и надменно. Мэгги узнавала в дочери немало такого, чтокогда-то бесило ее в Люке О'Ниле, но Джастина по крайней мере не скупая. И натом спасибо.