Воля к власти. История одной мании величия - Альфред Адлер

чем в случае более краткого существования; то есть что человек как результат последовательного суммирования силы обретает более высокий квантум господства над вещами, когда все идет, как есть… Мы стоим тут перед проблемой экономии.

365. Воззрение, именующее себя «идеализмом», не желает дозволить посредственности быть посредственной, а женщине женщиной. Только не униформы! Пора бы нам отдавать себе отчет, сколь дорого обходится добродетель, и что добродетель не есть нечто заурядно-желательное, а благородное безумство, прекрасное исключение, обладающее привилегией чувствовать в себе силу…

366. Необходимость установить, что все более экономичному развитию человека и человечества, все более тесно переплетенной «машинерии» интересов и достижений имеется и соответствующее противодвижение. Я обозначу его как выделение роскошного человеческого излишества: в ней должен быть явлен более сильный род, более совершенный тип, которому потребны иные условия возникновения и самосохранения, нежели среднему человеку. Мой термин, моя формула для такого типа — это, как известно, слово «сверхчеловек».

На том первом пути, который сейчас уже совершенно обозрим, возникает приспособление, выравнивание, оплощение, высшая китайщина, доведенная до инстинкта скромность, довольство человека в самоумалении — своего рода застой в развитии человека. Если нам и впрямь неизбежно предстоит жить в единой всемирной экономической системе Земли, то на службе ей человечество как машинерия может обрести наилучшее себе применение: а именно, как чудовищный шестереночный механизм из все более мелких, все более тщательно подогнанных друг к другу колесиков; как все более ощутимая ненужность каких-либо командных, доминирующих элементов; как чудовищной силы целое, отдельные факторы которого составляются из минимальных сил и минимальных значений. В противовес этому умалению и приспособлению людей к специализированной полезности требуется и обратное движение — производство синтетического, суммирующего, оправдывающего свое назначение человека, для которого вышеописанная машинализация человечества есть предпосылка к существованию, опора, на которой он сможет разработать высшую форму своего бытия…

Ему это противодействие толпы, «нивелированных», чувство дистанции в сравнении себя с ними нужно точно так же; он на них стоит, он за их счет живет. Эта высшая форма аристократизма принадлежит будущему. — «Морально» рассуждая, эта совокупная машинерия, солидарность всех колесиков, представляет из себя верх эксплуатации человека: но она предполагает существование таких людей, ради которых эта эксплуатация обретает смысл. В ином случае оно бы и вправду было только общим умалением, обесцениванием человека как типа, — феноменом регресса в самом крупном масштабе.

Нетрудно заметить: то, против чего я ратую, есть экономический оптимизм, согласно уверениям которого рост невыгоды всех и каждого с необходимостью сопровождается приростом общей пользы. Мне представляется, что верно как раз обратное: невыгоды всех суммируются во всеобщий убыток: человек становится все мельче, так что вообще непонятно, ради чего вообще весь этот чудовищный процесс понадобился? «Ради чего?», новое «ради чего?» — вот что нужно человечеству…

367. Взгляд на прибавление общей власти: прикинуть, насколько этот рост захватывает в себя также и упадок отдельных людей, сословий, эпох, народов.

Смещение центра тяжести в культурах. Издержки всякого большого роста: кто их несет! Насколько чудовищны должны они стать теперь?

368. Общий вид будущего европейца: таковой как интеллигентнейшее рабское животное, очень работящий, в сущности очень скромный, любопытен до невозможности, разнообразен, изнежен, слабоволен — космополитический хаос аффектов и умственных способностей. Как прикажете из него извлечь более сильный вид? Да еще и с классическим вкусом. Классический вкус — это воля к упрощению, усилению, к очевидности счастья, к ужасающему, мужество к психологической наготе (упрощение есть производная воли к силе, к усилению; раскрытие очевидности счастья, равно как и наготы, — производное воли к ужасающему…). Чтобы вырвать себя из того хаоса к этому становлению — для этого потребно понуждение: должно иметь выбор — либо сгинуть, либо пробиться наверх. Господствующая раса способна произрасти только из ужасающих и насильственных начал. Проблема: где у нас варвары двадцатого столетия? Очевидно, они покажутся и консолидируются только после чудовищных социалистических кризисов, — это будут элементы, которые способны на величайшую суровость к себе и смогут гарантировать волю самой долгой выдержки…

369. Самые могучие и самые опасные страсти человека, от которых он легче всего погибает, подвергнуты в обществе столь основательной опале, что тем самым и могучие люди как таковые стали невозможны, либо они заведомо должны чувствовать себя злодеями, «вредными и непозволительными». Огромная эта издержка до поры до времени была необходима: однако теперь, когда благодаря долговременному угнетению этих страстей (властолюбия, страсти к управлению и иллюзии) выпестовано множество контр-сил, снова возможно их высвобождение: в них уже не будет прежней дикости. Мы позволяем себе прирученное варварство: стоит только взглянуть на наших художников и государственных мужей.

370. Корни всех недугов: то, что рабская мораль смирения, целомудрия, самоотверженности, абсолютного послушания — одержала победу, вследствие чего господствующие натуры приговорены 1. к подхалимству 2. к мукам совести, — а творческие натуры чувствовали себя подстрекателями против Бога, страдая от неуверенности, ощущая вечные ценности как помеху.

— Варвары показали, что умение соблюдать меру у них не прижилось: они боялись природных страстей и влечений и порочили их: — та же картина и у правящих государей и высших сословий.

— С другой стороны, возникало подозрение, что всякая умеренность есть слабость, признак старения и усталости (так, Ларошфуко высказывает предположение, что «добродетель» всего лишь красивое слово в устах тех, кому уже не доставляют удовольствия пороки). Само стремление к соблюдению меры изображалось как занятие, требующее суровой закалки, самообуздания, аскезы, как борьба с дьяволом и т. п. Естественное удовольствие эстетической натуры от чувства меры, наслаждение красотой меры предпочитали не замечать или отрицать, ибо возобладало стремление к антиэвдемонической морали.

До сей поры не было веры в радость соблюдения меры — эту радость всадника на лихом коне! — Посредственность слабых натур путали с умеренностью сильных!

In summa: самые лучшие вещи были опорочены (потому что слабаки или неумеренные свиньи выставляли их в дурном свете) — а лучшие люди оставались в тени и часто сами не знали о своих достоинствах.

371. Порочные и необузданные люди: их пагубное влияние на оценку вожделений. Это ужасающее варварство нравов, которое, главным образом в Средневековье, понуждало к настоящему «поясу добродетели» — наряду со столь же ужасающими преувеличениями относительно того, что составляет ценность человека. Борющаяся «цивилизация» (обуздание) нуждается во всевозможных кандалах и пытках, дабы выстоять перед лицом страшной и хищной природы.

Тут происходит совершенно естественная путаница, хотя и самого дурного влияния: то, что люди власти и воли в силах от себя требовать, задает меру тому, что они себе позволяют. На деле такие натуры суть противоположность людям порочным и необузданным, хотя при некоторых обстоятельствах они делают вещи, за которые менее значительного человека уличили бы