Воля к власти. История одной мании величия - Альфред Адлер

Здесь чрезвычайно вредит делу понятие «равноценности людей перед богом»: запрещению подвергались действия и воззрения, которые сами по себе просто относятся к прерогативам сильных, родившихся сильными, — как если бы таковые действия и воззрения вообще были недостойны человека. Всю тенденцию сильного человека дискредитировали, выставив защитные средства слабейших (в том числе и перед собой слабейших) в качестве эталона ценности.

Путаница зашла так далеко, что даже непревзойденных виртуозов жизни (самодостаточное величие которых являет ярчайший контраст всему порочному и «необузданному») заклеймили самыми бранными словами. Еще и сегодня все почитают своим долгом охаивать Чезаре Борджиа — это же просто смешно. Церковь отлучала немецких кайзеров за их пороки: как будто монаху или священнику дано судить о том, какие требования вправе предъявить себе, скажем, Фридрих II. Дон Жуана прямиком отправляют в преисподнюю: как это наивно! Неужели еще не заметно, что интересных людей на небе явно недостает?.. Только лишняя подсказка дамочкам, где им поскорее обрести свое блаженство… При минимальной последовательности мысли и, кроме того, сколько-нибудь углубленном взгляде на то, что есть «великий человек», не приходится сомневаться в том, что церковь всех «великих людей» сошлет в ад, — ибо она борется против всякого «величия человека»…

372. Права, которые человек себе присваивает, прямо соотносятся с обязанностями, которые он на себя возлагает, с задачами, которые он чувствует себе по плечу. Большинство людей не имеет права на существование, они только несчастье для людей высших.

373. Превратное понимание эгоизма, со стороны заурядных натур, которые ведать не ведают о жажде покорения и ненасытности большой любви, равно как не ведают и об изливающихся чувствах силы, которые одолевают, влекут к себе, льнут к сердцу — о тяге художника к своему материалу. Или хотя бы просто о жажде деятельности, которая ищет себе поприща. — В обычном «эгоизме» как раз «не-эго», некое «глубокое среднее», родовой человек взыскует самосохранения — оно-то и возмущает, когда его подмечают более редкие, более тонкие и менее заурядные люди. Ибо они рассуждают так: «Мы — более благородные! В сохранении нас куда больше смысла, чем в сохранении этой скотины!»

374. Вырождение правителей и правящих сословий учинило в истории больше всего безобразий! Без римских кесарей и римского общества не пришло бы к господству безумие христианства.

Когда маленького человека начинают одолевать сомнения, — а вправду ли бывают высшие люди, — вот тут-то и подстерегает опасность! А кончается дело тем, что и у маленьких, покорных, скудоумных, оказывается, тоже есть добродетели и что перед богом все люди равны, что есть non plus ultra глупости, какая только бывает на свете! А в итоге высшие люди сами начинают подлаживаться под добродетельные мерки рабов, — считать себя «гордыми» и т. д., а все свои действительно высшие свойства считать чем-то недостойным!

— Когда на вершине власти восседали Нерон или Каракалла, возникала парадоксия: самый низкий человек оказывался ценнее, чем тот, на самом верху! Вот так и проложил себе дорогу образ бога, как можно более далекий от образа правителя, — бог, распятый на кресте!

375. Высший человек и стадный человек. Когда великих людей в настоящем недостает, из великих людей прошлого делают полубогов или просто богов: прорыв религии есть доказательство того, что человек в человеке уже не находит радости («и в женщине тоже нет» — говоря словами Гамлета). Или: многих людей собирают в одну кучу под видом парламента и ждут, чтобы они тут же начали действовать тиранически.

Между тем «тиранство» есть дело и поприще великих людей: это на их фоне более мелкие делаются глупыми.

376. Наилучший пример тому, сколь далеко заходит неспособность иного плебейского агитатора толпы уяснить себе понятие «высшей натуры», дает Бюкле. Мнение, против которого он так страстно сражается, — что «великие люди», одиночки, князья, государственные мужи, гении, полководцы суть рычаги и причины всех больших движений, — на самом деле инстинктивно понято им превратно в том плане, как если бы оно утверждало, будто все существенное и ценное в таком «высшем человеке» именно и заключается в его способности приводить в движение массы, короче, в его воздействии… Но «высшая натура» великого человека заключается просто в его «инако-бытии», в том, какой он непосредственно, во внушаемом им чувстве ранга и дистанции, — а не в каком-то там воздействии, пусть от него хоть весь земной шар сотрясется.

377. Революция проложила дорогу Наполеону: в этом ее оправдание. Сходную цену приходится желать анархистскому обвалу всей нашей цивилизации. Наполеон проложил дорогу национализму: это оговорка не в его пользу.

Ценность человека (отрешаясь от дешевых критериев моральности и аморальности, ибо этими понятиями ценность человека даже не затрагивается) заключается не в его полезности: ибо он продолжал бы существовать, даже если вокруг него никого бы не было, кому бы он мог принести пользу. И почему не предположить, что от человека, стоящего во главе всего рода человеческого, будут исходить как раз самые вредоносные воздействия: он так высоко, настолько подавляет, что все вокруг просто гибнет от зависти.

378. Определять ценность человека по тому, чем он другим людям полезен или вреден или во что он им обходится — это значит ничуть не больше и не меньше, чем оценивать произведение искусства по тем воздействиям, которые оно оказывает. Но этим мы к ценности человека в сравнении его с другими людьми даже не прикоснемся. «Моральная оценка», покуда она есть оценка социальная, измеряет человека исключительно по его воздействиям. Человек со своим собственным вкусом на языке, окутанный и спрятанный своим одиночеством, человек сам по себе, один, без посредников и вне сообщества, — человек непредсказуемый и неисчислимый, то есть человек высшей, во всяком случае иной породы: как вы хотите его оценивать, когда вы не можете его знать, не можете сравнить?

Моральная оценка повлекла за собой величайшую тупость суждения: человека как такового недооценивают, почти не замечают, ценность его почти отрицается.

Весь итог наивной телеологии: ценность человека — только относительно других людей.

379. Примат морального ставит человеческий дух весьма низко в иерархии рангов: тем самым человек лишается инстинкта особого права, суждения a parte[103], чувства свободы, свойственного творческим натурам, «детям бога» (или дьявола). И неважно, проповедует ли он господствующую мораль или определяет своей идеал в сфере критики господствующей морали — он тем самым уже относится к стаду, пусть даже как самая неотъемлемая его часть, как «пастырь»…

380. Замена морали волей к нашей цели, а следовательно — и к средствам для этой цели.

381. К иерархии ценностей: — Что в типичном человеке посредственно? Что он не признает за оборотной стороной вещей ее необходимость; что он борется с недостатками,