Бастион одиночества - Джонатан Летем

Доза отсидел в Элмайре четыре года, вывернув наизнанку самого себя. Как и после переезда на Дин-стрит, он сразу повел себя здесь будто человек, умудренный опытом, бывалый уголовник, чувствующий себя в тюрьме, словно рыба в воде. Ничего не смысля в тюремной науке, он сделал вид, что давно ее изучил, постарался быстро встроиться в систему, о которой почти ничего не знал. Для этого он в первый же день во дворе примкнул к парням, качавшим мускулы. Груз был припаян к перекладинам штанг — чтобы не утащили и чтобы никому не взбрело в голову разбить им чей-нибудь череп. Если бы Доза не подкачался в Райкере, то не смог бы завоевать уважение здесь, в Элмайре, — его и к штангам тогда не подпустили бы. Уже не приходилось тешить себя иллюзиями о туманном будущем. Тот момент, когда еще можно было что-то изменить, остался далеко позади, — настолько далеко, что делалось страшно. Будущее теперь было жестко определено.

Карьера.

В Элмайре Доза стал тюремным художником. Как и в истории с райкеровскими опресноками, возможность превратить случайность в бизнес, выдалась совершенно неожиданно. Сев как-то раз за стол в рабочем помещении и отрешившись от окружающего, он начал делать на страницах блокнота наброски, которые тут же мысленно яркими красками наносил на стены вагонов. Наиболее скрупулезно он работал над композицией на тему дня Святого Валентина: объемные сердца с физиономиями влюбленных, в которые пускает стрелы херувим-поросенок Порки Пиг в кроссовках «Найк».

Внезапно у стола появился парень с каменным лицом в рубашке, обтягивавшей мускулистый торс, — Доза всегда старательно обходил его стороной. Взглянув на рисунок через плечо художника, парень ткнул пальцем в бумагу.

— Эй, классная картинка.

— Спасибо.

— Может, нарисуешь и мне что-нибудь? Я пошлю своей девчонке.

— Конечно.

— И подпиши внизу «Джунбаг от Рафа».

— Ладно.

— Нарисуй сердца по краям листа. А внутри я напишу текст.

— Договорились.

— Сколько это будет стоить?

Доза пожал плечами.

— Четыре пачки, — предложил Раф.

Это был один из тех парней, которые на воле равнодушно обходятся со своими подружками и даже поколачивают их, а когда попадают за решетку, превращаются в романтиков. Кроме объяснений в любви налистках бумаги, разрисованных цветочками, и обещаний жениться — что еще мог предложить своей любовнице мужчина, чтобы убедить ее продолжать навещать его, не встречаться с каким-нибудь Джоди и не думать о том, чтобы сбежать от него вместе с ребенком? Позвонив подруге пару раз, Раф исчерпал весь свой небольшой словарный запас, заверив ее в любви до гроба. Потому такая мелочь, как листок с потрясающим рисунком, казалась ему вещью жизненно важной. Может быть, он чувствовал, что Джунбаг начинает о нем забывать. Или она стала реже приезжать к нему.

Так или иначе, с того самого дня Раф постоянно делал заказы на картинки.

Однажды Доза набрался смелости и сказал:

— Этот бесплатно, старик.

Раф прищурил глаза, и Доза прочел в них ярко блеснувшую мысль: «Хочешь сделать меня своим должником? Я не идиот, приятель».

— Только сразу не отправляй его. Покажи сначала остальным.

В столовой Раф сидел вместе с парнями из группировки «Бладз» — в неприступной зоне чутко дремлющей жестокости.

Раф улыбнулся, понимая, к чему клонит художник.

— Ладно. По рукам.

Доза сразу догадался, что плакаты и примитивные порнорисунки, приклеенные скотчем над койками, создаются самими заключенными. Причин не воспользоваться шансом стать популярным не было. То, что он делал для Рафа, по качеству намного превосходило картинки на стенах, большинство которых напоминали рисунки из комиксов пятидесятых годов и никого не трогали. Тогда как граффити-художества приводили всех в восхищение.

Проведенная Рафом рекламная кампания незамедлительно принесла плоды. Доза вплотную занялся рисованием рамок для любовных посланий — бурного потока чувств, изливаемых на бумагу, — которым предстояло выпорхнуть за пределы этих стен и решеток. Если задуматься об этом, голова пойдет кругом. Целая армия бывших непрошибаемых мерзавцев обернулась толпой пылких влюбленных, выражающих готовность часами простаивать на коленях перед объектом своей страсти. Доза старался не думать о том, приходят ли ответы на любовные письма его заказчиков, навещают ли их подруги и отвечают ли на телефонные звонки приятелей.

Рисование открыток на тему дня Святого Валентина было основным, но не единственным занятием Дозы. Еще он оформлял картонные рамочки для фотографий любимых или друзей, выводил на блокнотных листах имена в стиле граффити — их вешали на стену над койкой. Остальные, увидев это, решали: «Я тоже хочу такое» и шли к Дозе делать заказ. Рисовал он и порнографические картинки для самодельных библий Тихуаны, изображая, к примеру, Крокетта и Таббса, совокупляющихся с Мадонной, — в общем, исполняя любые пожелания клиента, который, как известно, всегда прав. К Дозе обращались и с просьбами создать образец татуировки, которую специалист переносил потом на тело заказчика. Иногда на глаза ему попадались незнакомые парни — никогда не встречал их даже в столовой — с его картинками на теле.

Он был почти королем Элмайры. Порой эта жизнь напоминала ему дни в бойскаутском лагере, только здесь никто не награждал его знаками отличия ни за образец тату, ни за рисованные груди.

Как-то раз паренек-пуэрториканец возгорелся желанием пометить свою белую футболку — такие выдавали всем заключенным: нанести на нее карикатурное изображение самого себя с беспомощно вытянутыми вперед руками и подпись «ОТ ДЕСЯТИ ДО ПОЖИЗНЕННОГО?!» Звучит печально, но это реальность. Доза нарисовал парня на футболке — с большими овальными глазами, которые делали его похожим на Кота Феликса. На следующий день в камеру к Дозе пришел чернокожий старший офицер, которого звали Кэрролл.

— Встать. Проверка, — сказал он.

— В чем дело, старина?

— Поднимайся.

Обыскав камеру, Кэрролл изъял у Дозы все рисовальные принадлежности и десять пачек сигарет.

— Я вынужден конфисковать у тебя эти вещи и сделать в твоем деле соответствующую запись, — сказал он. — Заключенному разрешается хранить не более пяти пачек.

— Да забери ты хоть все их, только оставь ручки и бумагу.

— Послушай, Руд, это ведь твоих рук дело? — Кэрролл вытащил из заднего кармана скомканную футболку с надписью «ОТ ДЕСЯТИ ДО ПОЖИЗНЕННОГО?!»

— Предположим. Что из этого?

Кэрролл покачал головой, отягощенной двойным подбородком, уставший от всего, что повидал на своем веку.

— Изменение форменной одежды приравнивается к попытке бегства и наказывается семью годами. Ты играешь с огнем.

Доза взял новые рисовальные принадлежности в долг у приятелей, решив больше никогда не связываться с желающими метить свою одежду. Вторая неприятность приключилась с ним через несколько недель: произошла стычка с двумя парнями-испанцами, братьями Астацио — никто не знал, действительно ли они братья или нет, может быть, двоюродные. Впрочем, оба были невысокие и круглолицые, оба носили сетку для волос. Работали Астацио в трогательном стиле татуировок Кони-Айленда — их рисунки выглядели так же топорно, как процарапанные на дереве каракули. Доза осложнил им жизнь, став конкурентом, и братья начали цепляться к нему в очереди за едой или во время прогулок, со зверскими физиономиями требуя: «Кончай воровать у нас клиентов». На что они рассчитывали? Что Доза станет спрашивать у каждого, кто к нему обращается: «Ты не клиент братьев Астацио?» Он делал вид, будто не понимает, что им нужно от него, как если бы они говорили на испанском. До тех пор, пока однажды Рамон Астацио не подошел к нему в опустевшей уборной.