Спасти огонь - Гильермо Арриага
Шрифт:
Интервал:
Тебе не приходилось поучать нас, что можно говорить, а что нет. Мы сами понимали, что такие вещи нужно замалчивать. В нас была встроена кнопка, заставлявшая менять картину событий. Точнее, внутри нас сидел маленький Геббельс и подсказывал, как именно нужно исказить правду, чтобы твой образ защитника рода человеческого не пострадал. Мы были твоими специалистами по связям с общественностью. Трое избиваемых детей и одна избиваемая женщина пели дифирамбы твоим добродетелям и молчали о том, в какое чудовище ты превращался, как только твои друзья уходили к себе домой. Карраско так и умер, пребывая в заблуждении, будто мы счастливая и дружная семья.
Его жена, даром что была доктором антропологии и ученицей самого Джозефа Кэмпбелла, всегда казалось мне глуповатой. Сам ты считал, что это следствие ее плохого английского и еще худшего испанского. А вообще-то Карраско на ней женился, потому что она блестящий эрудированный ум, утверждал ты.
Я подозреваю, что его привлекло, скорее, ее смешанное происхождение — отец венгр, мама туниска, — потому что я ни разу не услышал от нее ни единого интересного слова. Видимо, с ее помощью он хотел еще больше разнообразить экзотическую смесь кровей.
И, судя по их детям, получилось. Старшая дочь могла сойти за бедуинку, средний сын напоминал шведского футболиста, а младшая была вылитая карибская мулатка. Все трое были шумные и веселые — унаследовали жизнерадостный характер отца. Нас троих изумляла их открытость и разговорчивость. Ничего похожего на мрачный вид Ситлалли, мою неуверенность в себе, недобрые глаза Хосе Куаутемока. Они излучали какой-то свет, контрастировавший с нашей нервозностью. На вопросы отвечали подробно и искренне. Мы, прежде чем ответить, оборачивались на тебя. «Какие воспитанные дети», — замечала недалекая жена Карраско. Если бы она впрямь была такой умной, как утверждал ее муж, догадалась бы, что ты нас не воспитал, а выдрессировал. Мы были домашними питомцами, обученными угождать хозяину.
Я очень любил Карраско, но не могу ему простить, что он не замечал наших синяков, нашего забитого поведения, пугливых взглядов, односложных ответов. В нем состояла наша единственная надежда на спасение. Он ничего не видел, а если и видел, то предпочел делать вид, что не видит. Но я думаю, скорее первое. Он, добряк, вряд ли умел читать между строк. Мы словно потерпели крушение и оказались на необитаемом острове, и вот на горизонте показался корабль, и мы запрыгали и закричали: «На помощь! На помощь!», но на борту нас так и не услышали.
Я очень хорошо помню, как однажды воскресным вечером у нас зазвонил телефон. Сообщили, что Карраско, его жена и дети погибли в автокатастрофе — их сбила фура, не остановившаяся на светофоре. То был единственный случай, когда я видел тебя подавленным и чуть не плачущим. Ты сел в кресло и недоуменно замотал головой. «Не может быть, не может быть…» — повторял ты. Твою необыкновенную дружбу одним махом перечеркнул рассеянный девятнадцатилетний дальнобойщик. Когда ты сообщил нам о гибели семьи Карраско, мы поняли, что последний шанс на спасение упущен.
На следующий день я не поехала на занятия в литературной мастерской. Написала записку Хосе Куаутемоку и попросила Педро передать: «Директор тюрьмы запретил мне видеться с тобой, угрожал отправить в одиночку, а я не стану ни на секунду подвергать тебя опасности. Объясню подробнее, когда увидимся. Я люблю тебя».
Все утро я не переставала думать о нем. Вспоминала его поцелуи, ласки, запах, этот треклятый упоительный запах. Его ум, страсть, силу. Как можно сменять его на кого-то вроде Моралеса? Или любого другого? Нет, я люблю его, и только его. И хочу, чтобы в моей жизни его было как можно больше.
Я не могла дождаться, когда Педро и Хулиан выйдут из тюрьмы, чтобы позвонить им. Не терпелось узнать, что сказал Хосе Куаутемок, получив мою записку. В надежде отвлечься я попыталась придумать несколько движений для новой постановки. Бесполезно: куда ни поворачивалась, повсюду видела только Хосе Куаутемока. В двенадцать не выдержала и сама позвонила Педро. Не ответил. Оставила сообщение на голосовой почте: «Пожалуйста, перезвони, как только получишь это сообщение». Снова набрала в 12:03 и 12:05. Снова ничего. Потом в 12:06,12:07,12:09,12:13. Каждый звонок без ответа ввергал меня во все большую тревогу. No news, good news[27], говорят англичане. Но в этом случае no news было похоже на то, что Хосе Куаутемок обиделся.
Я поочередно звонила то Педро, то Хулиану в 12:18,12:21, 12:24,12:27 и так далее. Сдалась в 12:55. Ifte их носит? Занятие заканчивается в 11:30. По тюремным правилам, после его окончания можно оставаться не дольше пятнадцати минут в аудитории и не дольше получаса в самой тюрьме. Почему они еще не вышли?
Наконец в 13:58, почти два часа спустя, раздался звонок. «Что случилось? Почему ты не звонил?» — накинулась я на Хулиана. «Я не смог передать записку Хосе Куаутемоку, — выпалил он. — Его забрали в апандо». Апандо, объяснил он мне, — это крошечная камера в штрафном изоляторе. Настолько маленькая, что там и человеку с ростом метр тридцать не лечь нормально, не говоря уже о Хосе Куаутемоке. Их несколько, таких подпольных помещений, упрятанных в самой глубине тюрьмы, чтобы ни одна комиссия по правам человека не добралась. Бесчеловечных карательных камер, где за два дня можно легко сойти с ума. «Почему?!» — возмутилась я. «Мы хотели поговорить с Моралесом, но он продержал нас полтора часа в приемной, а потом велел передать: ты знаешь почему». Сукин сын Моралес. А я ведь ничего дурного ему не сказала и не сделала. «Еще он сказал, что ты должна быть
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!