Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

– Погоди, погоди! – взвыл Филлипсо. – Я пытаюсь выяснить, что мне теперь делать и что будет дальше, а ты просто сидишь и мелешь языком!

– Да, да, конечно. Ты прав. Я мелю языком, чтобы избавиться от твоего привкуса во рту. Не то чтобы у меня был рот, да и с языком не сложилось. Фигура речи, сам понимаешь.

– Повтори еще раз. Этот рай на Земле – сколько времени это займет? Как вы собираетесь действовать?

– Посредством твоей следующей книги, полагаю. Придется придумать способ нейтрализовать предыдущие две, сохранив при этом аудиторию. Если ты ринешься вперед сломя голову и просто заявишь, что мы, инопланетяне, – отличные, сообразительные ребята, как это сделали Адамски и Херд[10], твои последователи только разочаруются. Знаю! Я дам тебе оружие против этих твоих… э-э, призраков. Простая формула, простой генератор поля. Мы установим его у всех на виду, а в качестве наживки используем твою прежнюю чепуху – прошу прощения, я имел в виду твои прежние заявления. Нечто, что гарантированно защитит Землю от… э-э, инопланетных захватчиков. – Он улыбнулся. Это было весьма приятное зрелище. – И оно защитит.

– Что ты имеешь в виду?

– Если мы скажем, что радиус действия устройства составляет пятьдесят футов, а в действительности оно покроет, например, две тысячи квадратных миль, если оно будет простым и дешевым, а его чертежи попадут в каждый экземпляр твоей новой книги… Кроме того, нам придется изобразить небольшую утечку информации, чтобы люди, которые не боятся, решили, будто они крадут… хм-м-м.

– Устройство, устройство, что за устройство?

– О, это… – Хурензон очнулся от своих грез. – Снова ярлыки, будь они прокляты. Мне нужно подумать. У вас нет слова для такой штуки.

– Но что она делает?

– Поддерживает связь. То есть позволяет осуществлять абсолютное общение.

– Мы и так неплохо справляемся.

– Вздор! Вы общаетесь посредством ярлыков – посредством слов. Ваши слова – что груда пакетов под рождественской елкой. Вы знаете, от кого они, видите их размер и форму. Иногда они мягкие, иногда гремят или тикают. Но это все. Вы не знаете, что именно скрывается внутри, – и не узнаете, пока не откроете пакет. Вот что сделает это устройство – вскроет ваши слова, чтобы обеспечить полное понимание. Если каждый человек на Земле, вне зависимости от языка, возраста или происхождения, сможет точно понять, чего хочет другой человек, и будет знать, что его тоже понимают, это изменит весь облик вашей планеты. За одну ночь.

Филлипсо обдумал это заявление.

– Нельзя будет торговаться, – наконец сказал он. – Нельзя будет даже… э-э… объяснить ошибку.

– Объяснить будет можно, – возразил Хурензон, – а вот оправдать – нельзя.

– Хочешь сказать, любой муж, который… э-э… ходил на сторону, любой ребенок, который прогулял уроки, любой производитель, который…

– Именно.

– Хаос, – прошептал Филлипсо. – Сама основа…

Хурензон весело рассмеялся.

– Ты понимаешь, что говоришь, Филлипсо. Ты говоришь, что сама основа всей вашей цивилизации построена на лжи и полуправде – и что без них она рухнет. И ты совершенно прав. – Он снова усмехнулся. – К примеру, твой Космический храм. Как ты думаешь, что с ним произойдет, если все твои овцы узнают, кто их пастырь и что у него на уме?

– И ты пытаешься меня этим соблазнить?

Хурензон ответил совершенно серьезно и назвал Филлипсо по имени, чем потряс его до глубины души:

– Совершенно верно, Джо, так оно и есть. Ты прав насчет хаоса, но подобный хаос необходим человечеству, да и любому подобному виду. Признаю, это встряхнет цивилизацию, словно ураган, и многие структуры падут. Однако никто не станет мародерствовать на развалинах, Джо. Никто не использует чужое несчастье для собственной выгоды.

– Мне кое-что известно о людях, – сообщил Филлипсо ровным, оскорбленным голосом. – И я не хочу, чтобы они рыскали там и сям, когда я паду. Особенно если у них ничего не будет. Господи.

Хурензон печально покачал головой:

– Значит, тебе известно недостаточно. Ты никогда не видел человеческой сущности, той части души, что не боится, что понимает – и встречает понимание.

Он вгляделся в лицо Филлипсо своими честными глазами.

– А ты видел?

– Да. И вижу сейчас. Вижу в каждом человеке. Но я вижу больше тебя. И ты тоже можешь ее увидеть. Вы все можете. Позволь мне сделать это, Джо. Помоги мне. Пожалуйста.

– И лишиться всего, что я так усердно…

– Лишиться? Подумай о том, что ты получишь! Представь, что ты сделаешь для всего мира! Или – если так тебе понятней – взгляни на дело с иной стороны. Представь, что на тебя ляжет, если ты откажешься помочь нам. Каждая жертва войны, каждая смерть от предупреждаемой болезни, каждая минута боли каждого онкологического больного, каждый неуверенный шаг жертвы рассеянного склероза – все они будут на твоей совести с того момента, как ты откажешь мне. Подумай, Джо, подумай!

Филлипсо медленно поднял взгляд от стиснутых кулаков к простому, напряженному лицу Хурензона. Потом выше, к куполу и раскинувшимся за ним небесам. Вскинул руку.

– Прошу прощения, – дрожащим голосом сказал он, – но я вижу твой корабль.

– Тьфу! – ответил Хурензон, к его изумлению. – Проклятье, Филлипсо, ты заставил меня сосредоточиться, и я упустил искривляющую матрицу и замкнул омикрон. На это уйдет пара минут. Я скоро вернусь.

И он исчез. Не улетел, не вышел – просто его внезапно не стало.

Словно во сне Джозеф Макардл Филлипсо пересек круглую комнату и прижался к плексигласу, глядя на сияющий корабль. Он был гармоничным и прекрасным, матовым и недоступным, словно крыло мотылька. Он едва заметно фосфоресцировал, вспыхивая в кружащем луче прожектора и тут же снова сливаясь с тьмой.

Филлипсо посмотрел за корабль, на звезды, и, мысленно, на звезды за ними, и еще дальше, на целые системы звезд, которые были настолько далеки, что сами казались одной звездой. Потом опустил глаза на землю под Храмом и на ее крутой уклон, на узкую террасу шоссе, все ниже и ниже, к испещренной огоньками темноте долины. «Если попробовать дотянуться отсюда дотуда, – подумал он, – это будет все равно что рухнуть с гребня в ложбину в завитках отпечатка младенческого пальчика».

И он подумал: «Даже если мне помогут небеса, я не сумею рассказать правду так, чтобы мне поверили. Не сумею убедить всех, что это сработает. Я недостоин – и виноват в этом сам».

Он горько подумал: «Все дело в правде. У нас с правдой одинаковая полярность, и она отскакивает при моем приближении, потому что таков закон природы. Без правды я процветаю, и это ничего мне не стоит – кроме способности говорить правду».