Последние из Валуа - Анри де Кок

Луиджи Альбрицци исчез.

И – последний и странный эффект дурманящего средства – в тот самый момент, как Тофана неимоверным усилием воли повернула голову к уходящему врагу, оба ее виска пронзила боль столь острая, что она уже не смогла ей противостоять: тело ее обмякло, глаза закрылись, и, потеряв сознание, она повалилась на пол, рядом с трупами сыновей.

Тем временем, сразу же по получении записки Пациано, то есть примерно в полпервого дня, Екатерина Медичи покинула Медон ради возвращения в Париж.

Несшие ее носилки мулы были выносливыми; королева приказала мчать во весь опор. В два часа она была уже в Лувре. Ничто не доказывало, чтобы кто-либо знал о том обстоятельстве, вследствие которого она вынуждена была оставить охоту. Слуги и солдаты держались столь же бесстрастно, как и прежде. Пажи преспокойно играли в своем зале.

– Это хорошо, – подумала Екатерина. – Если Тофана серьезно тронулась умом, то Пациано сумел это скрыть.

Она направилась в свой рабочий кабинет.

– Подождите здесь, – сказала она сопровождавшему ее Маларету.

Войдя в комнату, королева-мать невольно вздрогнула, увидев лежащими на полу не только сыновей Тофаны, но и саму графиню.

– Вероятно, она отравилась, чтобы хоть в могиле быть вместе со своими детьми, – заключила она.

Но, приглядевшись к Великой Отравительнице внимательнее, она убедилась, что ошибается.

– Она только в обмороке, – пробормотала Екатерина. – Несколько капель укрепляющего лекарства приведут ее в чувство… Но где же Пациано?.. Что же он не помог ей?.. Должно быть, испугался и убежал в соседнюю комнату… Пациано! Пациано!

Она достала из кармана пузырек с укрепляющим лекарством, разжала Тофане рот и влила несколько капель, и тут ее взгляд упал на стоявшую на столе бутылку испанского вина, приготовленную для адмирала де Колиньи.

«Как могло пажам прийти в голову пить вино… да еще в моем кабинете!.. Кто мог подать им эту мысль?» – недоумевала она.

– Пациано! Пациано! – снова позвала она раздраженным, нетерпеливым тоном.

Но Пациано все не являлся. Тем временем Тофана начала приходить в себя. Екатерина подложила ей под голову бархатную подушку и позвала виконта де Маларета.

Тот прибежал на ее зов.

– Посмотрите, пожалуйста, где мой первый камердинер Пациано.

Лейтенант гвардейцев подошел к той двери, в которую недавно так тщетно стучалась Тофана. Теперь она была уже не заперта, и виконт смог свободно пройти в комнату Пациано. Но не сделал он и трех шагов, как громко вскрикнул.

– Что там? – вопросила Екатерина.

– Извольте сами взглянуть, ваше величество, прошу вас, – ответил лейтенант.

– Но что с вами? Почему вы так побледнели?.. А!..

Взгляд ее упал на труп Пациано; очевидно, тот был убит ударом кинжала в грудь.

– О! И его не пощадили! – воскликнула Екатерина после небольшой паузы, во время которой с ужасом и сожалением смотрела на убитого. – Но кто же убил его? За что?

– Госпожа… – промолвил виконт де Маларет, указывая на листок бумаги, прибитый стилетом к спинке кресла.

– Что это? – воскликнула королева-мать. – Дайте сюда, виконт!

Маларет снял листок и протянул хозяйке, которая прочла следующее:

Тонкие и бледные губы старой королевы еще больше бледнели и истончались по мере того, как она, не произнося ни слова, проговаривала про себя каждое слово, каждую фразу этого дерзкого письма.

Пациано был предателем!.. Предателем, продавшимся маркизу Альбрицци!.. Нужно наказать этого наглеца, так насмехавшегося над ней!

– Маларет, – промолвила она прерывистым голосом, – возьмите двадцать человек солдат… слышите: двадцать… а то и всех сорок, и отправляйтесь с ними немедленно в особняк д’Аджасета, где вы схватите, живыми или мертвыми, двух проживающих там господ: маркиза Альбрицци и шевалье Карло Базаччо. Ступайте, нельзя терять ни минуты!

Виконт де Маларет торопливо удалился, между тем как королева принялась снова перечитывать записку маркиза.

– Неужели, ваше величество, вы думаете, – раздался вдруг голос Тофаны, неслышно приблизившейся к Екатерине, – что господин Маларет застанет маркиза Альбрицци и графа де Гастина на месте?.. Или, по-вашему, они так глупы, что так и сидят в особняке д’Аджасета, ожидая, пока за ними придут?.. Поверьте, госпожа: их уж и след простыл! Вам их не достать.

Екатерина мрачно сдвинула брови; вопреки своей воле, она вынуждена была признать, что Тофана права.

– Но неужели вы не желаете отомстить Альбрицци? – спросила она. – Или забыли уже, что именно он умертвил ваших сыновей, Марио и Паоло! Неужели мы так все и оставим?

Тофана бросила мрачный взгляд на заколотого кинжалом слугу.

– Если бы маркиз Альбрицци не убил его, то это сделала бы я! – проговорила она глухо.

– Но убийство ваших детей… пусть его совершил и Пациано… но ведь действовал-то он, конечно же, по приказу Луиджи Альбрицци… Неужели вы простите маркизу убийство ваших детей?

Глаза Тофаны блеснули странным огнем.

– Я никогда не прощаю… но я могу забыть… я хочу забыть все!

На лице королевы отразилось глубочайшее изумление.

– Вы хотите… вы можете забыть? Вы! – воскликнула она.

– Да. Я побеждена и должна покориться. Не угодно ли будет госпоже королеве приказать, чтобы тела моих сыновей отвезли туда, где я могла бы вдоволь над ними поплакать.

– А когда наплачетесь, что будете делать тогда?

– Выплакав все мои слезы и похоронив их, я, с разрешения вашего величества, уеду из Франции…

– И куда же вы отправитесь?

– В какой-нибудь итальянский монастырь. В Рим… Милан… Неаполь… Туда, где меня примут.

– Гм! Вы говорите искренне, графиня? Вы совершенно отказываетесь от мести?

– Да, госпожа, отказываюсь. С этого дня я всецело посвящу себя молитве.

С этими словами Тофана, пройдя в кабинет, опустилась на колени перед трупами близнецов, на лбу каждого из которых она запечатлела медленный прощальный поцелуй.

Королева-мать, не отводившая от нее взора, пожала плечами, словно говоря: «Да она сошла с ума!.. Уже разучилась ненавидеть!.. Совершенно обезумела!.. Ее детей убили, а она не желает мстить!..»