Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

– середины между ничем и всем. Он бесконечно удален от понимания крайних пределов, конец и начало вещей неодолимо скрыты от него в непроницаемой тайне: он одинаково не способен видеть ни то ничего, из которого извлечен, ни ту бесконечность, которой он поглощается”. Таким образом, человек навек лишен абсолютного знания или полного неведения и плавает в своем бессилии перед “непроницаемой тайной” и полузнания всего проходящего между “краями”, безутешно пытаясь найти истинное и всеобъемлющее “основание “для построения башни, возвышающейся в бесконечность”: любой фундамент, построенный собственными ограниченными силами человека, трещит, и бездна вновь разверзается под его ногами, ибо “ничто не может укрепить конечное между двумя бесконечностями, которые заключают его в себе и бегут от него”.

Духовная познавательная беспомощность человека перед лицом начал и концов его существования и “ужасающей загадки смерти” (слова Тютчева), неразрешимость самых главных вопросов (вспомним упомянутое выше стихотворение “Вопросы”), его угнетающая затерянность во вселенной – подобный настрой, акцентированный в “Мыслях”, нередко овладевает самим русским поэтом и его лирическим героем, что доходит до использования лексики, близкой к паскалевской. Бесконечность, ничто, пропасть, бездна – эти понятия и образы составляют глубинный метафизический контекст тютчевской поэзии, в котором на какое-то мгновение появляется, “плавает” и исчезает “точка”, “атом”, “тень” человеческой жизни.

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены

(“Как океан объемлет шар земной…”)

О “двух беспредельностях”, которые своевольно играют человеком, о его “подвешенном” положении между вечностью и ничто, о “случайности” его существования “на краю” узко земного и вселенского бытия речь заходит во многих стихотворениях Тютчева. Причем подчеркивается удручающая несоизмеримость конечного индивида с бесконечным миром, непреодолимая чуждость “мыслящего тростника” безбрежной, “равнодушной” и “молчаливой” природе. В “бездомной” коперниканской вселенной, размышлял поэт в “осиротевшем мире” мы “покинуты на нас самих”, вынуждены в “борьбе с природой целой” лишь слушать глухие стенания времени “среди всемирного молчанья”, наблюдать, как “бледнеет в сумрачной дали”, истощается на “краю земли” вместе с “нами веком и друзьями” бледный призрак человеческой жизни.

Темы и образы мимолетности и ничтожности человеческого я проходят не только через всю лирику поэта (“нашей мысли оболыценье”, “греза природы”, “злак земной”, “облик дыма”, “тень, бегущая от дыма”), но и вообще глубоко укореняются в его сознании. “Какое такое существо человек”, “как ничтожно все, что относится к человеку”, “какое сновиденье есть жизнь, боже мой, какое сновиденье”, – неоднократно признается он в письмах. “Как мало реален человек, как легко он стирается”, “бесследно все, и так легко не быть”, – повторяется поэтом в стихах. Пространство и время осознаются им как своеобразные формы и границы неполноты и хрупкости испаряющейся “реальности человека”: “Никто, я думаю, не чувствовал себя ничтожнее меня перед лицом этих двух угнетателей и тиранов человечества: времени и пространства…”.

Разрушительная работа (“отвратительное колдовство”) времени выражается в письмах Тютчева, когда он говорит о возрастном изменении (вплоть до неузнаваемости и самоотчуждения) личности, увядания, старении (воспринимаемого в карикатурном свете), разлуке, забвении, ослаблении памяти, уходе из жизни близких людей и т. п. Кажется, что повторяющиеся в жизни ситуации должны длиться вечно, но вдруг наступает мгновение, когда “все рушится, все исчезает, и то, что было так реально, что казалось таким прочным и громадным, как сама земля под ногами, превращается в сон, о котором сохраняется только воспоминание, и воспоминание с трудом его удерживает”.

Мотив непостоянства всего в мире и универсальной текучести занимает большое место и в торвчестве Паскаля, что нашло свое реальное воплощение в “Мыслях”. “Утекание. Ужасно чувствовать, как утекает все, чем мы владеем”. В небольшом сочинении “Об обращении грешника” Паскаль пишет опять-таки об абсолютно близком и Тютчеву чувстве ужаса при осознании того, как всякий момент “утекает все самое дорогое для души и что однажды она окажется лишенной воле обнадежившего ее”. Для обозначения этой всеобщей преходящести он использует образ подвижной воды, библейских Вавилонских рек: “Реки Вавилона текут и низвергаются и уносят с собой” (ср. 136 псалом: “При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…”). В другом фрагменте Паскаль пишет о тех, кто погружен в поток огненных рек (временных строителей) и проливает слезы над тем, как “уплывает все тленное, влекомое этими волнами”. Образы воды (океан, море, река, волны и т. д.) характерны для поэзии Тютчева, о “гидрофилии” которого в упомянутой выше статье подробно говорит Б.М. Козырев, возводя ее к античному культу воды как первичной и благой мирообразующей стихии. И хотя исследователь выделяет “натурфилософский” и “христианский” периоды в творчестве поэта, в его размышлениях очевидно прослеживается преувеличение роли языческих элементов. В анализируемых стихах, в частности, мифологема подвижной воды рассматривается им почти исключительно как положительная стихия, что отводит внимание от ее “вавилонских” аспектов и приводит к смещению смысловых акцентов в разбираемых произведениях. Например, в стихотворении “Что ты клонишь над водами…” в бегущей влаге он видит “нечто высшее, свободное, победительное, как бы саму жизнь”. Однако эта “как бы сама жизнь”, блещущая и нежащаяся на солнце, смеется над дрожащими листами трепещущей и плачущейся ивы, которая безуспешно пытается поймать “беглую струю”. Собственно говоря, река здесь выступает столь же чуждой стихией по отношению к иве (чужой человеку), что и море по отношению к ропщущему “мыслящему тростнику” в стихотворении “Певучесть есть в морских волнах…”. Поток вздувшихся и подернутых свинцом вод уносит злотые искры угасающего дня (при этом “вечер пламенный и бурный обрывает свой венок…”) в стихотворении “Под дыханьем непогоды…”. Плывущем в роковую бездну “всеобъемлющего моря” уподобляет поэт “человеческое Я” в стихотворении “Смотри, как на речном просторе…” “Призрак тревожно-пустой” видит он в вечном прибое и отбое морских волн, сравниваемых им с чередующимся повторением человеческих дум (стихотворение “Волна и дума”). “Всесильная волна уносит все, “что звали мы своим” в стихотворении “Успокоение” (вольный перевод стихов Н. Ленау “Взгляд в поток”). Водная семантика подобных стихотворений тяготеет не столько к выражению языческой жизнерадостности и высшего “торжества” жизни, сколько к христианской символике моментальности и бесследности в паскалевском или державинском (“Река времен в своем теченьи уносит все дела людей…”) смысле.

Эта же символика сокрыта в тютчевских образцах человека, которые в конечном итоге, восходят к сто первому псалму (“сыны смерти” представляются в нем как засыхающая трава, исчезающий дым, уклоняющаяся тень). Нельзя исключить, что в трансформированном виде они могли быть восприняты русским поэтом и через творчество французского мыслителя, подчеркивавшего: “Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе… облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить”.