Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

должными противовесами, заслоняет даже более общее и глубокое, по сравнению с “космическим чувством”, христианское начало мировоззрения и творчества Тютчева, которое влияло на формирование его личности и самосознания. И здесь важную роль играют собственные признания поэта, его высказывания, размышления, воспоминания о встречах с немецким философом, ок которых свидетельствуют современники. По словам русских поклонников Шеллинга, тот хвалил Тютчева как умного и проницательного собеседника. А.И. Тургенев указывает на некоторые темы их бесед (в ходе которых, например обсуждались такие вопросы, как “безбожие Гегеля” или “бессмертие души”). Между тем нет никаких положительных отзывов самого Тютчева о Шеллинге. Более того, И.С. Аксаков писал о постоянных спорах русского поэта с немецким философом, а по свидетельству Фарнгагена фон Эйзе, Тютчев весьма критически относился к Шеллингу и удивлялся, что тот “все еще производит блестящее впечатление”. Возможно, в таком отношении сказались разногласия в оценке пределов рационального знания и компетенции философской науки при решении основополагающих мировоззренческих и жизненных вопросов. А.И. Тургенев, слушавший в 1832 г. курс Шеллинга по “философии Откровения”, называл его “гением-христианином, возвратившимся на путь истины и теперь проповедующим Христа в высшей философии. П.Я. Чаадаев также испытывал неподдельный восторг оттого, что “глубочайший мыслитель нашего времени пришел к этой великой мысли о слиянии философии с религией”.

Реакция Тютчева была, можно сказать, прямо противоположной. Он словно вступает в заочный диалог с А.И. Тургеневым и П.Я. Чаадаевым, когда возражает Шеллингу: “Вы пытаетесь совершить невозможное дело. Философия, которая отвергает сверхъестественное и стремится доказывать все при помощи разума, неизбежно придет к материализму, а затем погрязнет в атеизме. Единственная философия, совместимая с христианством, целиком содержится в катехизисе. Необходимо верить в то, во что верит святой Павел, а после него Паскаль, склонять колена перед Безумием креста или же все отрицать. Сверхъестественное лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке. У него свои корни в человеческом сознании, которые гораздо сильнее того, что называют разумом, этим жалким разумом, признающим лишь то, что ему понятно, то есть ничего”.

Предстоит еще вернуться к столь важному размышлению, до сих пор остающемуся вне активного внимания литературоведов, несмотря на то, что оно затрагивает не только такие принципиальные аспекты темы “Тютчев и Паскаль”, как соотношение, иерархия и взаимодействие христианства и философии, “божественного” и “человеческого”, “сверхчеловеческого” и “естественного” начал в природе и истории; внутренний потенциал и эволюция различных философских систем от “идеализма” к “материализму” и “атеизму”; границы, определенная беспомощность и возможная нигилистическая роль разума, но и глубинные основы мировоззрения поэта. Пока же необходимо отметить далеко недостаточную изученность влияния на личность, мировоззрение и творчество Тютчева фигуры Паскаля, появляющейся вместе с апостолом Павлом в качестве главнейшего и ответственнейшего авторитета в узловом пункте развития мысли русского поэта. Думается, именно французский мыслитель в гораздо большей степени, чем Шеллинг или Ж. де Местр, воздействовал на Тютчева и поэтому, может по праву претендовать на роль ведущего вдохновителя русского поэта среди представителей западной культуры.

Следует подчеркнуть, что знакомство Тютчева с творчеством Паскаля состоялось еще в студенческие годы. О большом, не ослабевшим в течении всей жизни интересе юного поэта к религиозно-философским темам можно судить по дневниковой записи М.П. Погодина 9 августа 1820 года, бравшего у Тютчева для прочтения “Мысли” Паскаля: “Ходил в деревню к Ф.И. Тютчеву, разговаривал с ним… о божественности Иисуса Христа, об авторах, писавших об этом: Виланде (Agathodamon), Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо”. Спустя сорок лет после упомянутой беседы, в Рождество 1860 года поэт дарит своей двадцатилетней дочери Марии, склонной к самоуглублению и нравственным исканиям, две книги Паскаля – “Мысли” и “Письма к провинциалу”. Приведенное выше рассуждение Тютчева о совместимой с христианством философии, подлинным выразителем которой, наряду с апостолом Павлом, представляется ему и Паскаль, относится приблизительно к началу 1830-х годов. Таким образом, прорисовывается пунктирная линия постоянного и ценностно значимого присутствия французского мыслителя в сознании русского поэта, что не могло не отразиться на его творчестве.

Известный тютчевед К.В. Пигарев заключает: “Книга французского мыслителя (“Мысли” – Б.Т.) и апология христианской религии наложили определенный отпечаток на мировоззрение поэта”. К сходному выводу приходит и Б.М. Козырев, когда говорит о том, что Паскаль должен был привлекать Тютчева “как моралист и теолог исключительной смелости”. Однако предполагаемый в подобных оценках содержательный состав мотивов, тем, идей, понятий, внутренней логики и т. п. в отечественном литературоведении не только не раскрывается, но порою даже не обозначается. Чаще всего лишь упоминается стихотворение “Певучесть есть в морских волнах…”, где используется паскалевское понимание человека как “мыслящего тростника” (на прообраз “мыслящего тростника” у Тютчева впервые указал Р.Ф. Брандт в статье “Материалы для исследования “Федор Иванович Тютчев и его поэзия”). Например, тот же Б.М. Козырев обнаруживает в этом стихотворении выпады против рационалистического, картезианско-спинозистского представления о природе как о бездушном механизме и акцентирует пифагорейско-платоническую доктрину о мировой гармонии (“Невозмутимый строй во всем, созвучие полное в природе”), парадоксальным контрастом к которому звучит “ропот” и “отчаянный протест”, словно бы сошедший, по его мнению, со страниц радикальной журналистики 60-х годов. Неадекватная социологизация метафизического смысла стихотворных строк вкупе с абсолютизацией натурфилософского подхода в целом (Б.М. Козырев считает ионийскую натурфилософию Фалеса и Анаксимандра едва ли не исчерпывающим источником тютчевской поэзии) не позволяют понять, в чем же собственно состоит влияние “моралиста и теолога исключительной смелости”, как конкретно выражалось восприятие Тютчевым богословия, философии, антропологии, нравственного учения Паскаля. Из поля зрения исследователя выпадает общедуховное и внесоциальное напряжение, возникающее из-за несовместимости и противопоставленности “индивида” и “природы”, с одной стороны, а с другой – из-за коренной двойственности и неизгладимой противоречивости человеческого бытия, которые отражены в самом понятии “мыслящего тростника”, в нераздельном сочетании духовных и природных начал, в неразрывном сцеплении признаков величия и ничтожества, в стремлении к бессмертию существа. Лишь мельком он отмечает, но не анализирует трагизм “заброшенности” человека в музыкально стройной, но чуждой ему Вселенной. К тому же и биографический контекст “паскалевского” стихотворения, написанного сразу же после посещения могил Е.А. Денисьевой и ее малолетних детей никак не предполагает выделения на передний план “мировой гармонии” и “социального протеста”.

В отличие от Б.М. Козырева, английский литературовед Р. Грэгг настойчиво подчеркивает один из отмеченных выше аспектов и видит в ропоте “мыслящего тростника”, напротив, отрицание прекраснодушного платонического пифагореизма, шел-лингианского тождества внешнего и внутреннего миров, радикальное отчуждение человеческого Я от безбрежной и равнодушной природы. Вместе с тем, этот фрагментарный вывод должен занять свое место среди других в более полной картинке, вытекающей из целостной сравнительной характеристики мировоззрения Тютчева и Паскаля.

Еще один зарубежный славист Э. Корнийо