Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

крыльями двух сестриц-Лебедей[1452], упитанный и обласканный, раздираю рот до ушей 20 дней от восторга, чего со мной не было давно; и делаю «Ай-ай», т. е. пишу хвалебную статью о поэме Санникове, впервые вернувшего русло поэзии к «героическому эпосу» и доказавшему, что производственная поэма — возможна (до сих пор — не верилось); поэму перечел раз 6 и каждый раз находил в ней новые, достойные внимания штрихи; таково содержание моего «Ай-бя», сегодня отвозимого в Москву, и из‐за него, дорогой друг, пожалуй, мы и в самом деле станем в «разных лагерях», как вы однажды заметили мне: разумею в «по-э-ти-че-ских»!

_______________________________________

Дорогой друг, прежде чем продолжать письмо, сделаю разъяснение; <нрзб.> если я сопоставляю Машбиц-Верова с Вашим «Ай-ай», — это потому, что мне кажется глубоко симптоматичным факт, мной наблюдаемый давно: люди самых противоположных лагерей (коммунисты, эстеты, рапповцы, пассеисты, люди ума и вкуса вместе с людьми «моды») при упоминании о Санникове морщатся; мне кажется, что я знаю, почему это; люди слева на него нападают за то, что он мужественно не признавал крайностей «Раппа» (рапповцы его ругали за «байронизм») в эпоху, когда против «Раппа» нельзя было пикнуть; людей справа отталкивало, что поэзия его началась в коммунизме: в 1918 году я встретился еще с юношей, с ним; и он был убежденным партийцем[1453], глубоко честным, глубоко чистым человеком; в политическом отношении и он был «сам собою», «вне мод»; в поэтическом отношении он, не обладая мощными «нутряными» дарами, неуклонно развивался; первые его стихи были явно слабы; но в годах, шаг за шагом, он вырастал до «Поэмы о египтянах», которая мне тем именно нравится, что в ней сознательно ищут новой формы, мимо дешевого опрощенчества (в технике), мимо культа «классического» стиха; и мимо ультралевых куаферных пере-про-завиваний эдак и так строки; он не прянен, как Хлебников (никакого «зензиверова пуза»[1454] не встретишь в его стихах); то, что некогда символисты противопоставили надсоновщине, что потом заострили футуристы, имело значение; «трелящая» по-птичьему техника выродилась в побивание рекордов; и стало почему-то считаться: если поэт не «чокает» и не «тиули-пи-фьютит» по‐птичьему, он‐де не поэт; ритмический «чок» я люблю; но люблю и содержание; оригинальность же в модуляции «чока» («чик-чек-чак-чуки» эдакие!) — перестала быть оригинальной; Сельвинский давно так «обчукал» и «пере-про-чокал» чок[1455], что успехи в сем соловьином искусстве пахнут глубоким провинциализмом моды «третьего дня»; что строка Санникова не так музыкальна и красочна, как у Клюева, — да: но Клюев, неповторимый мастер в одном даже не виде, а разновидности поэзии, не покрывает собой поэзии; а для меня вся прелесть его ритмов опасна тем, что моральное содержание его поэзии — сомнительно: его Христос — не Христос, а «Сусе-сус»; и этот «Сусесос» — объект гомосексуальной «слюнявой» патоки; со стороны содержания этот несравненный музыкант стиха — только реставратор «нео-городского письма»; почтенное искусство; но и оно не адекватно поэзии; и не оно в первую голову нужно современности. Санников технически полон рядом дефектов; но — тема его поэзии — «новая»: выдержать 3000 строк на «3» труднее, чем написать лир<ическое> стихотворение в 50 строк на «5»; блеснуть технической деталью в реставрации ямба по Пушкину легче, чем дать «в стиле доклада» поэтический и вместе конкретный образ хлопка (см. 6-ая глава поэмы); «вольный размер» большей части поэмы — мускулист; фабула разработана так, что я ей завидую (вспомните скучищу многих сот строк бессюжетной поэмы Гиппиуса[1456], которой стих безукоризнен, — и Вы поймете, что затоскуешь по фабуле); фабула нова, этична; «оригинальному» закручиванию строк соответствует оригинальность в тематике и композиции.

Но те, кто хочет видеть в 3000 стихах лишь «чок», или видеть только «идеи», не свойственные этому честному и убежденному коммунисту, — тому поэма не понравится, конечно; и тут утонченный Воронский, стиховед, Вы — увы — совпадете не только с Сельвинским, но и увы — с Машбицем-Веровым.

И я знал наперед, что люди «вкуса» встретят мою оценку с «Ай-ай».

Должно быть я в старости потерял всякий вкус к стихам! Но я и не горюю; и продолжаю утверждать: «Это — поэзия!»

4.3. «„Ослиного“ величия я не желаю иметь»: разногласия эстетические

Письмо демонстрирует, как сильно Белый был взбешен позицией Иванова-Разумника и как серьезно готовился встать на защиту Санникова. Если в отправленном письме (от 4 сентября) Белый осмеял только преклонение Иванова-Разумника перед Михайловским, то в неотправленном (от 31 августа) оспариваются и другие его литературные пристрастия.

Так, ставя в заслугу Санникову объем поэмы «В гостях у египтян» («3000 строк») и восхваляя динамичность ее фабулы, Белый предлагает — для контраста — вспомнить «скучищу многих сот строк бессюжетной поэмы Гиппиуса, которой стих безукоризнен». Речь здесь идет о поэте-модернисте Владимире Васильевиче Гиппиусе (1876–1941) и его поэме «Лик человеческий», проигрывающей, по запальчивому утверждению Белого, при сравнении с поэмой Санникова. Это сравнение, как и в случае с Михайловским, было прямым выпадом против друга-критика, высоко ценившего Гиппиуса[1457] и относившего «Лик человеческий» к высочайшим достижениям русского символизма. Константин Эрберг вспоминал, как эту «огромную поэму» они вместе «с Р. В. Ивановым-Разумником слушали в чтении автора еженедельно чуть ли не в течение всей зимы 1922 г. Зима была тогда холодная и голодная. Слушали, сидя в шубах в нетопленой комнате»[1458]. В том же 1922 году Иванов-Разумник решил открыть этой поэмой первый номер журнала издательства «Эпоха» (проект не осуществился, но сохранилась «подробная роспись содержания» — Белый — Иванов-Разумник. С. 15) и опубликовал хвалебный отзыв. В статье «Три богатыря» (1922), посвященной последним достижениям «золотого века новой русской поэзии», он писал:

Только что прочел я и прослушал три новых больших поэмы «старших богатырей» — и весь под впечатлением радостного чувства приобщения к ключам подлинного, неумирающего искусства. Подлинного и большого, всеоружие техники соединяющего с глубокими внутренними достижениями[1459].

Тремя богатырями русской поэзии, по мнению Иванова-Разумника, оказались Владимир Гиппиус, Николай Клюев и Сергей Есенин. В разделе, посвященном Гиппиусу, Иванов-Разумник доказывал, что «Лик человеческий» — «новое большое явление в искусстве» и «подлинная радость» для знатоков поэзии:

<…> именно от него, поэта остро лирического, никто не ждал осуществления эпической поэмы — и какого размаха! <…> с недоверием подходили мы, слушавшие, к этой неожиданной громадной эпической поэме, с ее певуче-старомодным пятистопным ямбом и шестистрочными строфами… И после первой же песни почувствовали силу и размах, глубину и свободу. О всеоружии техники не говорю: свободные