Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

рифмы (намеренно перебиваемые простейшими, глагольными), остро ломающийся размер (иногда хореический среди ямба), прихотливо играющая цезура — обо всем этом подробно расскажут когда-нибудь специалисты формального метода. Но внешняя сила соответствует здесь силе внутренней <…>. Поэма — широкого размаха <…>[1460].

Вольно или невольно, но приемы анализа Белым поэмы Санникова фактически повторяют приемы, использованные Ивановым-Разумником при анализе поэмы Гиппиуса. Оба критика хвалят поэтов-лириков за обращение к эпическому жанру, оба дают оценку формальной стороне стиха и оба указывают на глубокое духовное содержание, скрывающееся за эпической формой. Главное же, что и Иванов-Разумник, и Белый считают, что превозносимые ими поэты заполнили своими произведениями пустующие литературные ниши и именно этим вписали себя в историю. Если для Белого Санников стал создателем производственной поэмы, то для Иванова-Разумника Гиппиус — создателем поэмы символической:

Эпическая, философская, символическая поэма — ее не хватало в истории нашего символизма. Огненное «Возмездие» Блока — осталось незавершенным; «Младенчество» Вяч. Иванова едва начато; из задуманных «Трех свиданий» Андреем Белым написано пока лишь «Первое свидание». И законченная, цельная «поэма песен в двадцать пять» Влад. Гиппиуса заполняет свободное место, а самого его, мало кому известного лирического поэта, ставит в первые ряды старших поэтов символизма[1461].

Несомненно, статья «Три богатыря» была Белому известна. Высокая оценка Ивановым-Разумником творчества Гиппиуса могла и в 1922 году казаться Белому неочевидной и даже несколько обидной: поэме «Лик человеческий» друг-критик отводил в истории символизма более важное место, чем его «Первому свиданию»… Безапелляционно обозвав «Лик человеческий» «скучищей», Белый, конечно, не рассчитывал на то, что Иванов-Разумник согласится, а лишь хотел больнее уколоть его.

Не исключено, что полемический запал есть также в сравнении языка Санникова с языком Хлебникова («<…> он не прянен, как Хлебников (никакого „зензиверова пуза“ не встретишь в его стихах)») и других представителей зауми. Согласно Белому, заумь уже давно устарела и деградировала, но глухие к новым веяниям критики по-прежнему с оглядкой на нее оценивают мастерство поэта: «<…> „трелящая“ по-птичьему техника выродилась в побивание рекордов; и стало почему-то считаться: если поэт не „чокает“ и не „тиули-пи-фьютит“ по-птичьему, он‐де не поэт <…>».

Резкую критику защитников зауми так же можно рассматривать в качестве выпада против Иванова-Разумника. В этом случае, думается, под прицелом оказалась его статья «„Мистерия“ или „Буфф“ (о футуризме)», в которой современные эксперименты со словом возводились к аналогичным опытам Аристофана в комедии «Птицы»:

И если припомнился Аристофан, то уж не футуризм ли и его знаменитый птичий язык:

ἘрпрпрпрпрпрпрпрпрпрпЯ…

йщ йщ йфщ йфщ йфщ йфщ…

фйь фйь фйь фйь фйь фйь фЯь…

фпспфпспфпспфпспфо

кйккбвЬх кЯккбвЬх.

фпспфпспфпспфпсплйлйлйо…

(Пснйие 227)

Чем же этот птичий язык хуже «заумного языка» футуристов?[1462]

Процитированные Ивановым-Разумником строки из песни Удода звучат именно теми птичьими трелями, которые спародированы в неотправленном письме Белого:

Э по-пой, по-пой, по-по-по-попой!

Ио-ио-ито-ито-ито-ито! <…>

Тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо! <…>

Торо-торо-торо-торо-торо-торо-тикс! <…>

Ки-ка-бау, ки-ка-бау!

Торо-торо-торо-торо-ли-ли-ликс![1463]

Как продолжателя этой аристофановской традиции зауми рассматривал Иванов-Разумник в статье «„Мистерия“ или „Буфф“» и «талантливого маньяка» Хлебникова, которому «лишь изредка — и как раз в самых осмеянных Улицею стихах — удавалось <…> совладать с бурно текущим через него потоком слов». Себя Иванов-Разумник относил к тем избранным ценителям поэзии, которые смогли «почувствовать в тягостном косноязычии новую силу и правду вечно рождающегося Слова»[1464]. Примечательно, что, приводя примеры этого нового «Слова» Хлебникова, Иванов-Разумник на первое место поставил те же строки из стихотворения «Кузнечик», которые впоследствии в неотправленном письме от 31 августа 1932 года решил «вернуть» ему Белый:

И лишь немногие тогда (я помню среди них А. Блока) чувствовали это в самых обсмеянных строках В. Хлебникова: «крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер. Пинь, пинь, пинь! Тарарахнул зинзивер». Или: «я смеярышня смехочеств смехистелинно беру нераскаянных хохочеств кинь злооку — губирю»… Или еще «немь лукает луком немным в закричальности зари»[1465].

Беспрецедентная по грубости атака Белого на Клюева имела подоплеку и предысторию. Полемика Белого с Ивановым-Разумником о достоинствах и недостатках поэзии Клюева началась задолго до того, как Белый посчитал своим долгом выступить в защиту Санникова. Как известно, в эпоху «скифства» и Белый, и Иванов-Разумник считали Клюева ведущим поэтом современности и оба отзывались о нем восторженно[1466]. Однако впоследствии их мнения разошлись. Если Иванов-Разумник полагал, что «конец двадцатых и начало тридцатых — были годами расцвета творчества Николая Клюева»[1467], то Белый, напротив, — что это был период его морального упадка[1468]. Причиной разногласий стала поэма «Погорельщина», фрагменты которой — видимо, сопровожденные похвалами — Иванов-Разумник прислал Белому для ознакомления летом 1929-го. Однако Белый не только не разделил его восторгов, но написал пространный и очень эмоциональный критический разбор поэмы, объясняя свое решительное «„нет“ Клюеву»:

<…> спасибо за отрывки из Клюева; вероятно, — «Погорельщина» вещь замечательная; <…> стихи технически — изумительны, зрительно — прекрасны; морально — «гадостны»; красота имагинации при уродстве инспирации. <…> «Виноградье мое со калиною» воняет морально: от этих досок неотесанных, на которых «нагота, прикрытая косами», идет дух мне неприемлемого, больного, извращенного эротизма; <…> от стихотв<орений> Клюева, прекрасных имагинативно и крупных художественно, разит «смесью трупа с цветущим жасмином» <…>. Невыразимо чуждо мне в этих стихах не то, что они о «гниловатом», а то, что поэт тончайше подсмаковывает им показываемое <…>. Клюев не верит ни в то, что Иродиада — Иродиада, ни в правду «песни», долженствующей склонить «сосцы» (непременно «сосцы»!), ни в «Спаса рублевских писем», которому «молился Онисим». «Спаса писем — Онисим» — рифма-то одна чего стоит! Фу, — мерзость!

Так Спаса не исповедуют!

<…> в 29<-ом> году не так говорят о духовном; не говорят, а живут и умирают в духе… <…> А поэзия его изумительна; только подальше от нее <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 650)[1469].

Неизвестно, как воспринял Иванов-Разумник эту критику и постарался ли переубедить Белого. Но вряд ли столь решительная отповедь могла быть ему приятна. Защищая поэму Санникова, Белый в неотправленном письме от 31 августа 1932 года фактически повторил прежние обвинения:

<…> для меня вся прелесть его ритмов опасна тем, что моральное содержание его поэзии — сомнительно: его Христос — не Христос, а «Сусе-сус»; и этот «Сусесос» — объект гомосексуальной