Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

ее дать. А тут — свершение. Спасибо Вам от всего сердца. Любящий Вас Борис Бугаев[1419].

Трудно предположить, как воспринял бы Белый «достоинства этой поэмы», если бы написал ее другой, незнакомый ему автор. Но с Санниковым случай был совершенно особый. Григорий Александрович Санников (1899–1969) в 1918–1920 годах посещал литературную студию Пролеткульта и был учеником Белого[1420]. В конце 1920‐х их общение возобновилось (Санников тогда работал в редакции журнала «Красная новь» и пригласил Белого печататься). Вскоре Санников стал своим человеком в доме Бугаевых, заменив арестованного и сосланного по делу о контрреволюционной организации антропософов П. Н. Зайцева. Уже в сентябре 1931‐го Белый характеризовал его Зайцеву как свое доверенное лицо («<…> если Вы будете в Москве, то как-нибудь зайдите к Санникову (он все мои дела знает) <…>»[1421]), считал «опытным» человеком и прислушивался к его советам[1422]. И действительно, Санников с энтузиазмом помогал бывшему учителю в издательских, бытовых и прочих делах (собирал многочисленные справки, составлял официальные письма и т. п.). Поддержать своим писательским авторитетом творческие начинания молодого поэта, оказывавшего ему неоценимые услуги, — вот то немногое, чем Белый мог отблагодарить его. К тому же Санников (в отличие, например, от Зайцева) казался в то время литератором вполне успешным и перспективным: он был связан с И. М. Гронским и возглавляемым им журналом «Новый мир», в котором вскоре появилась и поэма «В гостях у египтян», а потом и пространная рецензия на нее Андрея Белого — «Поэма о хлопке» (1932. № 11. С. 229–248). Скорее всего, с помощью Санникова и «хвалебной статьи» о его поэме Белый хотел заявить о себе как о передовом советском критике, методологе и теоретике.

Не вполне только понятно, зачем Белый стал рекламировать «В гостях у египтян» Иванову-Разумнику: возможно, без всякой задней мысли, по наивности, но возможно, что и в полемическом задоре, провоцируя на спор и демонстрируя идейную от него независимость. Реакцию Иванова-Разумника на поэму Санникова трудно было не предвидеть, ведь в ней воплотилось все то, что Иванов-Разумник решительно не принимал в советской литературе и что жестко заклеймил в детскосельской речи 1931 года. И действительно, в поэме «В гостях у египтян» воспевались достижения первой пятилетки, успехи коллективизации и подвиг трудовой интеллигенции (агрономов), разоблачались козни вредителей, связанных с иностранными разведками, и даже сотрудник ОГПУ выступал в качестве положительного персонажа. Восхищение Белого произведением такого рода не могло не покоробить Иванова-Разумника. А намерение написать на него хвалебную рецензию в системе ценностей Иванова-Разумника было чистым примером той самой советской «публицистики», против обращения к которой он Белого в детскосельской речи предостерегал.

Прочтя в «Новом мире» «всю эту уже напечатанную поэму», Иванов-Разумник «мнения о ней не изменил» (Белый — Иванов-Разумник. С. 707)[1423]. Более того, он, как рассказала К. Н. Бугаева в 1944 году Д. Е. Максимову, «прислал Б<орису> Н<иколаевич>у оч<ень> ехидную открытку с насмешками по поводу разбора Б<орисо>м Н<иколаевич>ем поэмы Санникова»[1424]. Письмо Иванова-Разумника не сохранилось, но, судя по ответным посланиям Бугаевых, оно было посвящено бытовым и семейным проблемам (возвращение дочери, откладывающийся переезд на новую квартиру[1425]). «Ехидство» содержалось в «лаконичной» приписке, видимо, практически дословно воспроизведенной в комментариях Иванова-Разумника к своей переписке с Белым: «<…> написал в P. S. письма к АБ: „Поэму Санникова прочел… Но — ничего! ничего! молчание!..“»[1426]

Легко узнаваемый, варьирующийся рефрен из «Записок сумасшедшего» («Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!») Белый анализировал в «Мастерстве Гоголя»:

<…> повторная фраза «ЗС»: «Ничего… Ничего… Молчание!» <…> оттеняет по-новому содержание, ей предшествующее: звучит иронически, трагически, юмористически; переменяется ее тональность, знаки препинания в ней, но не слова; мелодии ее: разгон, разгон; и — претык[1427].

Смысл приведенной Ивановым-Разумником цитаты был воспринят Белым с учетом идеологической подоплеки детскосельских споров и привел писателя в ярость. В дневнике Белого за 1932 год (запись за 2 сентября) «домысливается» то, что хотел сказать Иванов-Разумник о поэме Санникова, но что предпочел выразить не прямо, а лишь намеком:

«Ай, ай — молчание!» «Ай, ай» — очередное жало; острота его в «политике»: я де расхваливаю «производственную» поэму; этот человек понимает, что я пишу искренне, но злится, что я не стою в его позе «оскорбленного, никчемного величия»; но «ослиного» величия я не желаю иметь[1428].

О бурной реакции Белого К. Н. Бугаева впоследствии рассказывала Д. Е. Максимову: «Взбешенный Б. Н. написал огромнейшее (2 печ. л.) ответное ругательное письмо Разумнику, но посылать его отсоветовали. Ответил кратко»[1429]. Однако и краткого ответа оказалось достаточно для того, чтобы многолетняя эпистолярная связь писателя и критика прервалась: письмом от 4 сентября 1932 года, содержащим этот ответ, завершается том переписки Белого и Иванова-Разумника.

Письмо было выдержано в обычном доброжелательном тоне («Дорогой друг», «Остаюсь сердечно любящий Вас»), и рассказывалось в нем исключительно о радостях отдыха в Лебедяни, где Белый и К. Н. Бугаева проводили лето. Поэма «В гостях у египтян» не упоминалась вовсе. Не затрагивалась и тема политических или художественных разногласий. Однако взрывоопасный смысл письма заключался в постскриптуме, содержащем иронически поданные цитаты из Н. К. Михайловского и завершающемся той же фразой из «Записок сумасшедшего», которую ранее использовал Иванов-Разумник при оценке поэмы Санникова:

На днях внимательно читал Михайловского «Литер<атурные> воспоминания и совр<еменная> смута»[1430].

И — прочел: о Волынском: «В похвалах подобных господ не то, что бесчестие (?!?)… для себя, — потому что чем же я виноват? — а все-таки неприятность» (стр. 415); о Страхове: «Он до такой степени лишен критического чутья (!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?), что» и т. д.; о Чехове: «Раз уже г. Чехов попал в историю литературы, должны в нее попасть и» — хвалители Чехова (ракурс мой), «не из тучи эти громы» (хвалений); «не великие критики… но при всей малости»… «они характернее г. Чехова» (?!?!? и т. д.). Карраул, — грабят!

«Ничего! Ничего! Молчание!» (Белый — Иванов-Разумник. С. 706).

В дневнике 1932 года (запись за 31 августа) «претензии» Белого к Михайловскому выражены более внятно, чем в сумбурном постскриптуме письма Иванову-Разумнику. Писатель буквально бурлит от негодования:

Эти дни читал Михайловского: «Литерат<урные> воспоминания и современная смута». Бездарней, никчемней книги не читал давно, перед ним и Скабичевский — звезда первой величины; человеку вспомнить нечего; «воспоминания» — разжевывание вялой канители о «бездарном» периоде русской журналистики, пожалуй, самым бездарным из этой фаланги; клевал носом от скуки, читая выращивание мыльных пузырей из мыльной слякоти: пу — пу — пу — уфф — пу — пу! И — дуется «Елисеев»; хлоп — нет мыльного пузыря; потом дуется —