Ночной карнавал - Елена Благова

Запах вина и табака почуялся ближе, и вот уже желанное лицо легло на лицо мое, вжалось в него, щека к щеке, скула к скуле, и сильные руки обняли, прожигая тонкую сеть, тело мое, провели горящими щетками по высоко поднявшимся в задыханье грудям, обхватили тонкую талию под узлами черной сети, и жемчужина больно впилась в бок, под ребро, прижатая мужскою ладонью; и рот, дергающийся, пылающий, колючий — нарошно велю я ему: Гришка, не брей усов, когда назначу явиться ко мне!.. — нашел мой открытый навстречу, как струе воды в пустыне, жаждущий рот, и губы захватили мои, вобрали в себя, и я потеряла сознанье себя: кто я, и где я, и что деется со мною, — через уста человека одна душа входит в другую, два сердца бьются вместе; а что есть уста сахарные?.. — бренная плоть одна, только и всего. А таковые чудеса творит.

— О!.. — застонала я, отрываясь от Гришкиных уст. — Сладко целуешь ты!.. Но не спеши. Погляди, я в сетке какой!.. Смешно тебе?.. Желаешь ты меня в одеянье сем?..

Возлюбленный, отодвинувшись от меня, чтобы лучше рассмотреть, с любопытством и насмешливой улыбкой — о, сколько детской робости и страха пряталось за бравадой, я знала одна!.. — трогая там и сям, исследовал искусно сплетенный из прочных нитей мой русалочий наряд.

— А если в таковом платье летом в купальню, Царица?.. А?.. Вот визгу-то начнется… Да бояр пригласить… До смерти не очухаются…

— Да, да, вот веселья-то станет…

На столике с инкрустацией лежал нож. Гришка покосился на него. Уставился на меня, безмолвно вопрошая: зачем?

Ты же знаешь мои причуды, конь мой.

— Смотри, сеть-то сплошная, — шепнула я и раздвинула ноги. — Они, девки мои сенные, зашили мне ее напрочь. Если ты меня сильно захочешь… так страстно возжелаешь, что сможешь руками порвать сеть, — порви… А если силенок в кулаках не хватит… то — вот нож… будешь сеть резать, кромсать… да гляди, меня не раскромсай ненароком…

Гришка положил обе руки мне на грудь.

— Вот они, сосцы твои, торчат из сети прозрачной, — зашептал он, словно бы в бреду. Пальцы его сжали чечевицы сосков. — Что стонешь, Царица… Да, да, стенай… Стенания те сладки ушам Господа… Ведь Он, Господь, так мыслю, на радость мужа и жену друг другу сотворил….. Брешут все батюшки в храме, что, мол, аскетом надобно быть, в скиту затвориться, это Богу угодно… Ему угодно, когда мы вместе, Царица моя!..

— Рви сеть, — простонала я, — не могу выносить муки желанья…

Гришка поднялся надо мной, лежащей на роскошном, широчайшем Царском ложе, раскинув ноги, как перья иноземного веера. Задуем лампаду?.. А я свет люблю. Зане свет освещает тебя, любимого, и все я на тебе и в тебе хочу рассмотреть. А мне и озирать тебя не надо; я тебя зрю и с закрытыми глазами. Какие широкие дырки в сети; пальцы мои проникают везде, достают потайные уголки, ласкают всюду. Всякая ласка пальцев твоих приятна мне. Обнажись. Как велишь, Царица. Ты вольна делать со мной все, что возжелаешь.

Он напряг мышцы, вцепившись в переплетенья хитрой сети, и попытался разорвать преграду. Тщетно. На славу постарались неведомые мастера. А она знай себе стонет, ноги распахивает цветком, лилеей. О, она похожа на лилею!.. как он ранее не догадался… белая, нежная, золотая и алая внутри… и пахнет одуряюще… так, как пахнут июльской ночью на озере, близ Царского дворца, нимфеи, кувшинки… Не испускай страстные стоны, Царица; я еще силен, я воин, солдат, я сражался, врага разил, — неужли рыболовную твою мереду не порву?!.. Ну, еще… Одна из нитей разорвалась с треском. Мала дыра, ох, мала. Вдругорядь пробуй. А тело твое под сетью, недоступное, недосягаемое, все более желанно мне. О, я умираю! Я не могу ждать! Я хочу погрузиться в тебя!

А нож?! Вот он, нож!

Я не слабак! Я силен! Я обнажен перед тобою!

Я раздвинула ноги пуще. Проникни в меня вот так, через сеть. Нельзя ждать желанью; изольюсь прежде времени. Нет! Упорен я, окреп в битвах я. Неужто на поле любовной битвы посрамлюсь?!

Он, совершенно нагой, со вздыбленным оружьем, побеждавшим женщин на ложах, и завоеванных и сдавшихся без боя, лихорадочно шарил руками по узлам и сочлененьям сети, ища слабинку, тонкое, слабо вывязанное местечко, где стоит лишь нажать посильнее… Я согнула ноги в коленях, обнажая перед возлюбленным тайную пещеру свою. Там жемчуг, не на нитях сети. Там. Внутри. Возьми. Обласкай ладонью. Приблизь щеку. Ткни в него носом, как щенок. Лижи языком. Это твоя драгоценность, коей жалую тебя, сверкающий воин мой. Ты дослужишься до генерала, знаю.

Он склонился, жадно, прикусывая и всасывая нежную кожу, целовал живот вокруг пупка, распахнутый пах, завитки золотого руна на выгибе живого холма, нашел круглую, крупную жемчужину, затаившуюся в расщелине между алых закатных скал. Я обхватила его голову ногами, крепко сжала.

— Гришка!.. Аматер мой… Разве ты не в силах порвать сеть?.. Награжу тебя щедро, если…

Он рьяно рванул. Напрасно. Прочные нити. Белугу можно поймать. Мешок бьющихся в неистовстве сигов из реки вытянуть. Где твоя сила, Григорий Орлов?!

— О, какая ты скользкая внутри, Царица моя… как масло струишься… и я впиваю тебя губами, ощущаю ртом и языком… ты как мед… а сеть, сеть твоя мне надоела… сейчас… вот уже…

Последнее, страшное напряженье. Мышцы бугрятся. Булыжниками, валунами встает и перекатывается спина. Я сомкнула руки у него на спине. Богатырь. И не может. Усмешка жжет мои губы. Оружье его исходит соком и солью. Это тайный плач мужской; они всегда так плачут, когда не могут до женщины досягнуть. А Адам тоже так плакал… из-за Евы, там, в Едеме?.. Она не была столь капризной… на выдумки не была таково хитра, как я… Она сразу, без обиняков, разлеглась на Райской травке перед муженьком: вот все прелести мои, и они твои… А тут… борьбы желаю!.. Препоны ставлю!.. На крепость, что ль, я проверяю их?!..

— Проклятая сеть!

И я не выдерживаю. И я хватаю с итальянского столика нож и сама, весело взблеснув молнией лезвия, одним махом режу туго сплетенные черные нити.

Прочь, дьявольская преграда! Он судорожно, смеясь и захлебываясь в шепоте любви, выпрастывает меня из противных пут, и мы жадно, ненасытно приникаем друг к другу — таково я заскучал по тебе, Царица… и я по тебе, безумный Воитель мой…

Объятие; что есть оно в мире? Мы обнимаемся, и животом я чувствую его вскинутое вверх острие. Гришка подвигается так, чтобы копье врезалось в меня, а я отодвигаюсь, медлю. Я хочу ему показать, кто тут из нас Владыка. Я Царица. Я властелинша. Я издаю законы, и я же диктую в любви. Он тяжело дышит. Глаза его заволакивает пелена.

— Ты мучаешь меня, — шепчет он.

Помучаю еще. Склоняюсь… нахожу ртом навершие копья, слизываю соленую, терпкую влагу, сочащуюся из отверстия жизни. Моисей источил из скалы воду в пустыне; я велика, если источаю из мужеских скал неиссякаемый поток радостных слез.

— О, радость моя… о, Царица моя… не дай мне обидеть тебя… не…

Речь его, бессвязная и рвущаяся, как листва на ветру, обрывается, и Царскую опочивальню заполняет нескончаемый, неистовый стон наслажденья, а мой рот — бесконечный поток морской пены, сладкой, полынной, остро пахнущей, горячей; из этакой пены, рассказывал поэт Торквато, чернявый итальяшка, — родом из славного града Веденец, что стоит, изрезанный каналами, на брегу чудесной Адриатической лагуны!.. ох и пройдоха!.. тут же зачал Царицу лапать, щупать, целовать в ладошку, класть пылкую длань на голый Царский хребет в вырезе декольте… да я ему не далась так сразу, пусть побегает кругами, как пес, повиляет задиком… — родилась на свет Божий Венус, богиня любви… и она сейчас пьет напиток любви; и жадно глотает; и, смущенный донельзя, счастливый аматер, едва отзвучал под сводами спальни непрерывный стон страсти, сжимает ее в объятьях до хруста костей, и она стонет и смеется, и кладет ладонь ему на вновь воздымающуюся мужскую тайну, и не проходит мига, как вожделение опять поднимает неутомимое воинское копье, и она слышит шепот — самый сладостный из всех шепотов земли: