Ночной карнавал - Елена Благова

— О, счастье мое несказанное… я снова желаю в тебе пребывать!.. В тебе быть… в тебе жить…

—.. и с тобой умереть…

— О, нет, умирать нам негоже, не след теперь-то умирать нам, а вот еще натешимся мы вволюшку друг другом… а еще есть у меня, Царица, желанье одно…

— Говори!..

— Чтобы ты зачала от меня, Царица… и понесла… и родила трону — наследника, земле родной — Царя…

— А коли девка будет?.. ну!.. кой нам ляд знать, что там, внутри бабы, деется… не огорчишься?..

— Премило выйдет, и ежели девушка… замуж выдадим… Ну, иди же ко мне снова…

И он ударил в меня снизу, да так неожиданно и крепко, что я заорала от натиска! Стремительно прободал меня, силком взял увлажненное желаньем, разверстое лоно мое! Одним махом оказался внутри! Уперся в средоточье, о коем я и помыслить себе запрещала, будучи наедине с собой; забился во мне, приколачивая жар мужского желанья огромным гвоздем к достигнутому разом бабьему дну; и мне почудилось, будто я загудела вся, как медный таз, из коего обмывают Царицу, меня, поутру прислужницы розовой водою; а он все толкал меня, все толкался вглубь, вдвигал копье, и я застонала громко, не стыдясь, закричала в крик! Он бился в меня резко, сильно, безумно, будто хотел пробить брешь, отделяющую Адама от Евы; пронзить тонкую плеву, разделяющую времена, и снова стать младенцем, и снова войти туда, откуда он выскочил на свет!

И я помогала ему в этом труде, напрягала ноги, вздымая их выше головы своей с рассыпавшимися по подушке, разметанными кудрями, билась бешено навстречу ему, содрогалась, хлестала волной поперек острого носа его корабля, и он кричал от страсти, и бил в меня копьем все яростнее, все жесточе, и я уже не держала внутри себя крика, я кричала на весь мир, на всю землю широкую, на всю Вселенную, разверзающуюся перед мощью и безумьем наших сплетенных, бьющихся тел, и боль и сладость вместе, неразъемно, пронзали и мучали меня, и не было конца страшной и великолепной битве, и пела я криком великую страсть мою, прекраснейшего мужчину в мире, бесподобного аматера моего, Гришку, преданного солдата, — ты уже дослужился до генерала, чудо мое!.. — сама тебе яркую звезду на грудь повешу!.. сама орден Андрея Первозванного нацеплю на муаровую ленту!.. — бей, бей в меня сильнее, как в колокол, ты искусный звонарь, я вся звеню, ты заставляешь гудеть стенки мои, чугун мой и ярую медь мою, печенную в земле, расплавленную, льющуюся и горящей подземной рекой, и небесной музыкой, — я колокол, я твой колокол, Гришка! не жалей!.. лети сквозь меня властным, до дна потрясающим ударом!.. последним ударом любви на земле утраченной страсти, забывшей, что есть великость наслаждения, запамятовавшей, что все на свете создано страстью и на острие страсти держится, рождается, уходит, умирает — и воскресает вновь, — и, когда прибой страсти достиг небесных берегов, возлюбленный содрогнулся, как дрожит земля во время землетряса, когда недра расторгаются и наружу выходят потоки пламени, дыма, лавы, летят снопы ярких искр, — и вместе закричали мы, еще теснее сплетясь, как если б мы были те самые, накрепко завязанные нитяные узлы на моей сети, бесполезно, презренно лежащей теперь на паркете перед ложем!

— О, ты прекрасна, Царица, возлюбленная моя…

— О, ты прекрасен, возлюбленный мой!

Мы долго не размыкали тел, губ и рук. Тишина и чистота лились между нами.

О, я-то знаю, что будет в мире потом. Я-то знаю, как оболгут и оклевещут меня; как обольют ушатами грязи, мстя после времени за всех любовников моих; как пригвоздят к позорному столбу, как с лупой будут лазать по всем тайным закоулкам великой и горькой жизни моей, исследуя, сладко хихикая, дотошно изучая, плетя небылицы обо мне и обо всех аматерах моих. Да, я была! Жила! И, как всякому живущему, мне потребны были величайшие радости на земле — любовные песни, любовные танцы! И устраивала я карнавалы во дорце, один за другим, чтобы увеселиться и развеселить своих несчастных, скучных, вечно зевающих подданных, закружить их в вихре, обрядить в одежды — и пристойные и непотребные! Ибо нельзя же всю жизнь прожить, сложа руки перед киотом! Возжигая свечи перед образами! И я молюсь, единоверцы мои. И я крещу себе лоб.

Да только молюсь я всегда и за возлюбленных мира всего; ибо любовники — то, что останется навсегда, то, что не исчезнет, даже если моря поднимутся и великие волны обрушатся на сушу и потопят ее в новом Потопе; если земля разверзнется и поглотит все строения, все богатства и красоты, сотворенные жалким человеком.

На берегу Страшного Суда останутся любовники, двое, мужчина и женщина, сплетшиеся в страстном объятии; пылко целующие друг друга; глядящие друг на друга сияющими, полными слез глазами. Я знаю это.

— Обними меня, Гришка… крепче… крепче…

— Что ты, Царица!.. тебе никак боль причиню…

— Снова возьми все… все, что тебе принадлежит… я не насытилась тобою…

— И я тобою тоже, безумица моя…

Мы снова соединились. Стон вырвался из моей груди.

Стон вырвался из груди Мадлен и повис в воздухе спальни.

Прямо перед собой она увидела раскаленные, глубоко, под лоб, запавшие глаза гипнотизера в тюрбане.

О! Она догадалась.

Сквозь замутненное сознание пробилась ясная, холодная мысль.

Это он наткнулся на нее там… в соборе Нострадам. Он погрузил ее в забытье. Он…

— Итак, Мадлен! — донесся до нее, как из подземелья, голос барона. Пахло табачным дымом. В блуждании по видению она приняла запах баронского табака за аромат от усов и уст Гришки. Кого так звали? Что говорит ей это имя? Ничего. Разве только то, что оно принадлежит человеку из Рус. — Вы проснулись. Соизвольте сказать, что вы видели в ваших снах. Думаю, что граф видел то же самое. Вы дергались одновременно. — Он рассмеялся. — Пьер, почему она молчит?

— Она еще выкарабкивается из бессознанья, Черкасофф, — тихо ответил Пьер. — Не торопите ее. Дайте ей несколько мгновений.

— Зачем… вы сделали это со мной?..

Она разлепила губы. Черкасофф подошел к магу, положил руку с сигарой ему на плечо.

— Какой вы замечательный мастер, Шри Гхош, хоть и два слова знаете по-эропски, — одобрительно бросил. — Пьер, поблагодари!

Режиссер вытащил из кармана портмоне, кинул восточному человеку. Тот с поклоном поймал кошель и упрятал под массивный водопад складок длинного одеяния.

— Мы сделали это с тобою, чтобы ты лучше поняла свою задачу. Свою новую задачу, которую мы хотим перед тобой поставить.

— Что это за задача?..

Губы не повиновались ей. Краем глаза она увидела, как корчится и изгибается в кресле граф, вытягивая вперед скованные руки, сжатые в кулаки.

Она ощущала великую, странную тоску.

Будто ей в тело… нет, в сердце… вставили горящий стержень, причиняющий сладкую боль, вызывающий бурю неземного наслаждения, без которого жить больше нельзя… и, подержав, вынули. И больше никогда не дадут лакомства.