Меч и Цитадель - Джин Вулф

Каждый из нас стал солнцем в окружении хоровода планет – резных черепов из слоновой кости. Выше я говорил, что церемония не сопровождалась ни музыкой, ни песнопениями, но это не совсем так: воздух в глазницах и меж зубов вращавшихся вокруг нас черепов негромко гудел, посвистывал, и те из них, что неслись по орбитам, близким к циркулярным, издавали звук ровный, варьировавшийся лишь самую малость, по мере вращения черепа вокруг собственной оси, а пение находившихся на эллиптических орбитах набирало силу, когда череп приближался ко мне, и превращалось в негромкий стон, когда он от меня удалялся.

Сколь же глупы мы, видящие в глубинах их темных глазниц под беломраморными калоттами одну лишь смерть! Сколь много среди них друзей! Книгу в коричневом переплете, хранимую мной до сих пор, все, что осталось от скудных пожитков, с которыми я покидал Башню Матачинов, сшили, отпечатали и сочинили люди, чьи лица теперь в точности таковы же, и под их песнь мы – от имени тех, кто ныне стал прошлым, – приносили в жертву слепящему свету Нового Солнца самих себя, настоящее.

И все-таки даже в этот момент, в окружении самых глубоких, самых великолепных символов из существующих, я невольно думал о том, насколько иной была окружающая меня действительность, когда мы (то есть я под охраной шестерки стражниц, время от времени вынужденных нести меня на руках) на следующий же день после аудиенции с Водалом покинули зиккурат, а затем неделю, и даже более, шли маршем сквозь смертоносные джунгли. От кого нам пришлось бежать – от армии ли Содружества или от союзников Водала, асциан, – я в то время не знал и до сих пор не имею никакого понятия. Возможно, мы просто шли на соединение с главными силами бунтовщиков. Стражницы мои то и дело сетовали – на влагу, сочившуюся с деревьев, разъедавшую их оружие и доспехи, будто кислота, на удушливую жару, – а я не чувствовал ни того, ни другого. Помню, как раз, взглянув на собственное бедро, с удивлением обнаружил, что с него начисто, обнажив упругие плети мускулов, слезла кожа, и в прорехе виден даже коленный сустав – во всех подробностях, движущийся, словно шестерни да шатуны мельницы.

Старый лекарь, отправившийся с нами тоже, теперь навещал меня по два-три раза на дню. Поначалу он изо всех сил старался держать бинты на моей щеке в сухости, но со временем, убедившись, что старания его тщетны, снял бинты вовсе и попросту заменил их толстым слоем все той же бурой вонючей мази. После этого некоторые из стражниц наотрез отказались смотреть на меня, а если им требовалось поговорить со мной, разговор вели, глядя под ноги. Другие, напротив, кичились способностью без содрогания смотреть мне прямо в истерзанное лицо, пошире расставив ноги (очевидно, сия поза считалась у них воинственной), а левую руку с заученной небрежностью опустив на эфес оружия.

Я разговаривал с ними при всяком удобном случае. Нет, не потому, что желал их – сопутствовавший ранам недуг напрочь лишил меня подобных желаний, – но оттого, что в разрозненном, как попало бредущем вперед строю чувствовал себя куда более одиноким, чем оставшись один посреди разоренных войной земель севера и даже сидя взаперти в заплесневелой комнатке древнего зиккурата, и вдобавок в глубине души не оставлял отчаянных, абсурдных надежд на побег. Расспрашивая стражниц решительно обо всем, о чем они в принципе могли знать, я не уставал удивляться, сколь мало меж нами общего: наши мнения совпадали разве что изредка. К примеру, в рядах Водала все они оказались вовсе не оттого, что предпочли застою Содружества проповедуемый вождем мятежников возврат к прогрессу. Три из шести просто последовали за кем-либо из его соратников-мужчин, еще две явились к нему в надежде поквитаться за какие-то личные обиды, а последняя – сбежав от ненавистного отчима (теперь о принятом решении не жалела только она одна). Где мы находились, куда направляемся, никто из них себе даже не представлял.

Проводниками нашей колонне служили трое дикарей – пара юношей (возможно, родные братья, а то и близнецы) и еще один, куда старше годами и, на мой взгляд, изуродованный отнюдь не только старостью, день и ночь не снимавший зловещего вида маски. Хотя двое из них были юнцами, а третий – преклонных лет, вся троица в равной мере напоминала того самого обнаженного человека, которого я некогда видел в Саду Джунглей. Все они тоже ходили нагими, и волосы их отличались той же прямизной, а темная кожа точно так же отливала металлом. Юноши носили при себе серботаны длиннее раскинутых в стороны рук и мешочки для дротиков, вручную связанные из дикого хлопчатника, выкрашенного, надо думать, соком некоего растения в цвет жженой умбры. Старик был вооружен кривым, как его собственная спина, посохом, увенчанным высушенной головой небольшой обезьянки.

Автарха несли в крытом паланкине, занимавшем в наших рядах место куда почетнее моего. Старик-лекарь дал мне понять, что он еще жив, и как-то ночью, когда мои стражницы о чем-то болтали меж собой, а я просто сидел, склонившись над крохотным костерком, старший из дикарей (спутать его еще с кем-либо, благодаря согбенной спине и маске, издали очень похожей на несоразмерно огромную голову, было бы невозможно), украдкой приблизившись к паланкину, скользнул под него и далеко не сразу улизнул прочь. Поговаривали, будто этот старый дикарь – «утурунку», шаман, умеющий принимать облик тигра.

Через несколько дней после ухода из зиккурата, ни разу не встретив в пути чего-либо достойного звания дороги или хотя бы тропы, мы наткнулись на нескончаемые россыпи трупов. Все это были асциане, раздетые догола, не говоря уж об отсутствии всякого снаряжения. Казалось, тела их сброшены с воздуха, а погибли они, на мой взгляд, около недели назад, хотя жара с сыростью наверняка изрядно ускорили разложение и в действительности смерть настигла их много раньше. Что до причин гибели – о таковых чаще всего оставалось только гадать.

Какой-либо живности крупнее причудливых, жутковатого вида жуков, жужжавших у костров по ночам, нам до тех пор на глаза почти не попадалось. Птицы, перекликавшиеся в кронах деревьев, обычно прятались за густой листвой, а если в гости к нам, испить нашей крови, заявлялись пресловутые нетопыри, их черные, словно тушь, крылья совершенно терялись на фоне глухой, непроглядной тьмы. Теперь мы шли сквозь целую армию всевозможного зверья, привлеченного россыпью тел, точно мухи – тушей павшего мула. Стражи не проходило, чтоб до наших ушей не донесся хруст перемалываемых мощными челюстями костей, а по ночам в темноте, окружавшей наши жалкие костерки, то и дело мерцали глаза – изумрудные, алые, порой отстоявшие один от другого на добрых две пяди. Конечно, ждать неприятностей со стороны обожравшихся падалью хищников было просто нелепо, однако мои охранницы удвоили караулы, а спали, не снимая корслетов, с кортелазо в руках.

С каждым днем трупы становились все свежей и свежей, и, наконец, среди мертвых начали попадаться живые. Однажды из зарослей чуть впереди наперерез нам, спотыкаясь, вышла женщина, остриженная наголо. Устремив неподвижный, остекленевший взгляд в никуда, безумная прокричала нечто для нас непонятное и поспешила скрыться среди деревьев. Нередко до нас доносились крики о помощи, дикие вопли, бессвязное лопотание, однако Водал настрого запретил кому-либо сворачивать с пути, и в тот же день, ближе к вечеру, мы – подобно тому, как могли бы войти в джунгли или, к примеру, в реку, – вошли в самую гущу асцианской орды.