Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции - Анри Мишель

Коллективизм, как мы видели, стремится уничтожить обмен. В экономическом строе будущего продукты будут иметь только потребительную ценность. Потребитель будет получать их непосредственно от государства или того административного органа, который заменит его. Но можно ли сказать, что это глубокое изменение экономического строя уже заметно подготовливается в настоящее время, как то утверждают о социализации средств производства? Ни в каком случае. Факты, наоборот, указывают на непрерывный и необыкновенно сильный рост обмена. Следовательно, экономический тип будущего Маркс находит не в настоящем, а в давно умершем прошлом, в тех отдаленных исторических периодах, когда цивилизация только зарождалась, и обмена еще не было. Вот вам, значит, капитальный пункт теории коллективистов, находящийся не в соответствии, а в противоречии с действительностью.

Но это не единственный и не главнейший пункт. Маркс и Энгельс утверждают, что факты современной действительности готовят строй коллективной собственности. Аргументами в данном случае им служит рост крупной промышленности и все возрастающая концентрация средств производства в немногих руках. Без сомнения, это интересный и даже поразительный факт, с первого взгляда как будто вполне соответствующий толкованию Маркса и Энгельса. Однако концентрация часто оказывается лишь покрывалом, которое стоит только приподнять, чтобы сейчас же увидеть бесконечное дробление собственности и капитала. Так бывает во всех крупных акционерных предприятиях, где могущественная Компания служит лишь представителем, заместителем огромного числа собственников. И чем меньше будет доля участия в подобных предприятиях, а такова именно тенденция в настоящее время, тем обманчивее будет кажущаяся концентрация капитала.

Существуют и другие не менее поразительные примеры, естественно приводящие к заключениям, противоположным заключениям Маркса. По мнению Курно[1773], проницательного и оригинального наблюдателя социальных явлений, чуждого предвзятых взглядов и ценящего истину ради истины, история свидетельствует нам не об осуждении, а о торжестве lazssei faire, т. е., следовательно, индивидуализма, хотя со своей стороны этот автор и выставляет против индивидуализма немало возражений. Другой писатель, проницательный ум которого совершенно нельзя заподозрить в партийности, Э. де Лавеле, констатирует, что уцелевшие до сих пор остатки коллективной собственности стремятся к исчезновению. Наконец, третий, который, как мы увидим далее, становится в своем ценном труде на сторону реакции против индивидуализма, – Лепле, – показывает, что рабочие ассоциации, построенные на коммунистическом начале, также все более и более стремятся исчезнуть и что недавние попытки их восстановления (факт еще более интересный) были неудачны[1774].

Ни Лепле, ни Курно, ни Лавеле не высказывают в данном случае личного мнения, не делают оценки, которые коллективизм имел бы полное право оспаривать или опровергать. Все трое приводят факты, и для нас важно отметить здесь то, что эти факты, в свою очередь, имеют определенный смысл и что, пытаясь читать в будущем, нет основания не принимать их в расчет, если не предпочтительно перед фактами, приводимыми Карлом Марксом, то по крайней мере наравне с ними.

Таким образом, концепция коллективизма страдает до известной степени произвольностью построения. Различные части ее не связаны друг с другом неразрывною цепью. Возможны многие затруднения, сомнения и возражения: важный недостаток теории, которая считает себя необходимым выражением, безусловно, адекватной и совершенно чуждой противоречию формулировкой реальных соотношений.

Мы поймем эти непоследовательности, если проследим источники мысли Карла Маркса и укажем на те разнообразные элементы, из которых создалась его система.

Я уже указывал, чем он обязан Гегелю: широкой философской точкой зрения – идеей эволюции всего существующего. Я вкратце отметил также и то, что он заимствовал у первых французских социалистов. Он обязан им отдельными взглядами: отрицательным отношением к чистой политике, равнодушием к учреждениям, которые, по-видимому, всего более способны благоприятствовать развитию демократии, как, например, всеобщее избирательное право, осуждением режима сложных ассоциаций, которые, по мнению французских социалистов, привели бы лишь к возрождению в более тяжелой форме конкуренции и ее бедствий. Но это не все: Фурье, Прудон, с своей стороны, оказали влияние на ум Маркса. Первый уже объясняет, а следовательно, провозглашает необходимым осуждаемое им настоящее. Второй отдает государство, организм по существу политический, на суд и презрение общества, для жизни которого необходима лишь администрация. Наконец, первые французские коллективисты дали Марксу и Энгельсу самую формулу обобществления средств производства и земли[1775].

В свою очередь экономисты дали Марксу более, чем то можно было бы думать. Через Прудона и Фурье он – их косвенный наследник. Кроме того, он сам знал их очень хорошо и пользовался ими непосредственно. Сноски в Капитале свидетельствуют о том доверии, с каким автор относился к современной ему экономической литературе. Являясь в данном случае во многих отношениях продолжателем Фурье и Прудона, он лишь доходит до крайних выводов из принципов, установленных экономистами. Не рискуя быть парадоксальным, можно утверждать, что с теоретической точки зрения революционный социализм в большей своей части политическая экономия, доведенная по прямой линии до абсурда.

Разве Адам Смит не отказывался признать иной источник богатства, кроме труда? Роль Маркса состояла почти лишь в том, что он сузил значение этого слова. Космополитизм социалистов – это не что иное, как идея «всемирной республики продуктов», столь любезная для экономистов и для самих философов. Если эта идея кажется недопустимой в настоящее время вследствие исторических событий, последствия которых мы переживаем еще и теперь, то все же нужно признать, что с необходимыми поправками она была бы желательным завоеванием в будущем.

Маркс не мог избежать обычной участи мыслителей, выступающих против какой-либо доктрины. Чтобы опровергнуть противника, они рассматривают вопросы под тем же углом, что и он, и вместо того чтобы исправить ошибку, подвергаются опасности удвоить ее новой, противоположной первой.

Теория ренты Рикардо является, несомненно, в своем роде теорией прибавочной ценности. Как не сказать, что одна представляет из себя такую же крайность, как и другая? Более того, чистое и простое наблюдение фактов никогда не внушило бы Карлу Марксу идею отрицания меновой ценности и самой роли обмена. Если он отказывается допустить всякую другую ценность, кроме потребительной, то это объясняется его желанием противодействовать тем экономистам, которые не видели в политической экономии, в конце концов, ничего, кроме обмена. Припомним излюбленную формулу Бастиа: обмен – это сама политическая экономия. Отсюда следует, что нельзя говорить о чрезмерности облегчения обмена, о чрезмерности свободы. Отсюда следует также, что типичным отношением между членами общества следует считать то, которое свойственно обмену, – договор. Отсюда следует, наконец, что свободный договор является последним словом политической и социальной философии. Карл Маркс отказывается допустить, что «личности существуют друг для друга лишь как представители принадлежащих им товаров»[1776]. Но он доходит в этом отношении до крайности: он отрицает и подвергает проскрипции обмен. С уничтожением же и отрицанием обмена сводятся к нулю laissez faire и договор. Таким образом, отрицание и уничтожение всякой свободы, отрицание и уничтожение договора во всех его формах в экономической, социальной и политической жизни следуют за уничтожением и отрицанием обмена с такою же логической необходимостью, с какою у экономистов были связаны между собою противоположные этим интересы. Между системою Маркса и той, которую он критикует, существует параллелизм в построении.