Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции - Анри Мишель

Таким образом, некоторые возражения, поражающие тезисы экономистов, обращаются без всякого изменения против тезисов Маркса. Если следует считать крайним, а следовательно, ложным утверждение, что «общество сводится к обмену», то не менее крайне, а, следовательно, и не менее ложно положение, что общественные отношения всецело сводятся к потреблению. Исследования о богатстве народов и еще более сочинения учеников и последователей Адама Смита занимаются абстракцией: богатством как таковым и условиями его увеличения. Маркс выставляет новую абстракцию – труд, как таковой, который должен стать не только законом, но универсальным орудием. Политическую экономию справедливо обвиняли в недостатке гуманности, но и научный социализм не избегает этого обвинения. Он уже не говорит, подобно прежнему социализму: «каждому по его потребностям», – формула, представляющая важные затруднения, но, по крайней мере, чуждая сухости и жесткости. Он говорит: «Каждому по количеству его труда», устанавливая таким образом совершенно механическое правило, которое при стогом применении лишило бы участия в распределении и пользования необходимым всех, кого умственная или физическая болезнь, на которые плохо обратили внимание, сделала бы неспособными выполнить предназначенную для них равную долю общественного труда.

Научный социализм, будучи столь же односторонним, абстрактным и сухим, как и сама политическая экономия, опирается, кроме того, на постулат, который, несомненно, труднее допустить, чем постулат экономический. Как мы припомним, экономический постулат сводится к тому, что необходимо благоприятствовать прогрессу цивилизации, характеризующейся прежде всего развитием обмена и крупной промышленности. Если допустить, что исключительной задачей общества является прогресс подобным образом понятой цивилизации, то свободная конкуренция получает оправдание со всеми своими, как хорошими, так и дурными, последствиями. Но можно ли утверждать, что такова именно главная задача социальной организации?

Разве стремление к справедливости менее существенно, чем стремление к цивилизации? Стоит только поставить этот вопрос, чтобы лишить всякой достоверности выводы экономистов. Со своей стороны, научный социализм опирается на постулат, который можно формулировать так: если радикальным образом изменить условия экономической, интеллектуальной и моральной жизни человечества, то человеческий труд не сделается от этого менее плодотворным и прогрессивным.

Можно ли считать очевидным, что при новой системе производство будет достаточным для удовлетворения потребностей? Нет, никто не ручается за то, что порядок коллективной собственности даст то же, что дает порядок индивидуальной собственности; никто не ручается за то, что труд, организованный административным путем, даст то же, что дает свободный труд. С другой стороны, не рискуют ли иссякнуть под тяжестью властной руки источники творческой мысли и духовной оригинальности? Не атрофируются ли среди бесцветного довольства сегодняшним днем, за которым последует такой же завтрашний, жажда лучшего и самый революционный инстинкт – причина и начало стольких бедствий, но также и столь великих завоеваний?

Наконец, как не констатировать того факта, что изменение смысла слов «социализм», «индивидуализм», начавшееся уже у первых французских социалистов, заканчивается у их немецких продолжателей? Эта доктрина повсюду показывает нам индивидуума, преследующего свое собственное благо, но когда мы ищем государство (cité), то более не находим его. Как бы ни была сложна администрация, как бы ни была чрезмерна ее власть в распределении труда и его продуктов, будет ли она как должно заботиться об общих, возвышенных, коллективных интересах? Карл Маркс, по-видимому, не отдавал себе отчета в том, что до крайности раздувал индивидуальность и что главное из возражений, направляемых им против современного общества, – чрезмерное внимание к индивидууму – обращается против того общества, которое он желал бы создать на развалинах теперешнего.

Не подлежит сомнению, что наиболее яркой чертой, общей социальным и политическим теориям, рассмотренным в настоящей четвертой книге и сближающей их между собою, является сглаживание, исчезновение абсолютной противоположности между индивидуумом и государством, – противоположности, характерной для теорий, разобранных нами в предыдущей книге.

Огюст Конт, творцы естественной истории обществ и положительной науки о нравственности, научный социализм – все они стремятся доказать, что между индивидуумом и государством, – они предпочитают говорить между государством и обществом, – не существует и не должно существовать никакой противоположности, никакого антагонизма. Еще вопрос, так ли было бы на практике. Теоретически же эта точка зрения последовательно вытекает из основного предположения, на которое опираются эти школы. В самом деле, насколько дуализм эклектиков благоприятствовал противопоставлению индивидуума государству, настолько монизм, на котором останавливаются некоторые из этих школ и к которому стремятся другие, этому препятствует.

Когда де Местр и де Бональд с целью противодействия философии Руссо пытались «возвратить человека природе», они не предполагали, что тем самым выражают сущность умственного движения, которое должно было в конце концов обратиться против самых дорогих для них верований. Между тем такова именно была судьба приведенной выше формулы.

Школы, выступившие на сцену после теократов и говорившие во имя «науки», как будто поставили своей задачей доказать формулу теократов, сохраняя, однако, лишь ее букву, но не смысл. Гражданское и политическое общество, человек были вновь возвращены этими школами природе. Но природа в их понимании не имеет ничего общего с природою Жозефа де Местра или де Бональда.

Мир, созданный для нас научными философиями, построен на механическом принципе, а это ведет, в свою очередь, к великой гипотезе, признанной за таковую проницательнейшими умами, возведенной другими в неопровержимую теорию, исповедуемой и проповедуемой некоторыми как догмат веры – к материалистическому монизму

Лучи этого нового света изменяют вид и характер всех вещей. «Индивидуальность не от мира сего», говорил Балланш, желая этим указать, что тайна индивидуальности должна быть приписана трансцендентному действию божественного принципа. «Не существует абсолютной индивидуальности», говорят в настоящее время естественная история обществ и положительная наука о нравственности, желая этим отметить, что самый рудиментарный организм состоит из бесчисленного множества элементов, что каждое живое существо представляет из себя колонию живых существ; что явление сознания разлагается на большое число факторов и сводится к ряду молекулярных движений. То же самое происходит и со всеми другими формулами, перешедшими из словаря теократов в словарь их прямых, но неверных продолжателей.

Новая и сильная критика психологической и физиологической индивидуальности, произведенная современными исследованиями, вводит точку зрения на вещи, очевидно, не согласимую с точкой зрения, усвоенной основателями индивидуализма. Каким образом разум, воля могли бы продолжать считаться с творческими силами социального и политического строя, если они представляют из себя лишь слова, выражающие чисто физический процесс? Каким образом индивидуум мог бы по-прежнему рассматриваться как главный двигатель всякого социального и политического строя, если характеризующее его единство превратилось из непосредственного и первичного во вторичное и производное?