Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Почему он укусил Верку? Мы сравнивали эту его жестокость с бескровным разгоном пацанов на огороде и ничего не могли понять. Догадка пришла позже, и такая, что заставила нас – в который уже раз – с изумлением взглянуть на Героя. Верка была девушка со странностями, она, как не раз замечали на улице, временами начинала заговариваться – несла ерунду. Считали, впрочем, что идет это от молодой придури. А Веркины «заговаривания» кончились однажды настоящим помешательством – ее увезли в сумасшедший дом.

Неужели же пес понимал то, что пока не угадали люди? Или, во всяком случае, инстинктивно чувствовал: Веркина игра небезопасна, шутливая ее агрессивность может в момент обернуться безумием?

Я говорил уже, что Герой как бы контракт подписал, согласившись с нашим правом кормить его и своей обязанностью охранять нас. Но теперь вот вспоминаю его жизнь, эпизод за эпизодом, и представляется все мне несколько иначе. Он не обрел ни в ком из нас нового хозяина, бога. Даже мать не стала его абсолютной повелительницей, хотя он ее слушал больше других. Правильнее так: он принял двор и дом со всем их населением – с людьми, коровой, курицами, – как служака-комендант принимает под свою руку новое общежитие. И, приняв, стал охранять подопечную территорию от вторжения чужих: чужих людей, чужих собак, кошек, свиней. Но и это не считал он своей единственной обязанностью. Существовал еще внутренний распорядок, который то и дело нарушали плохо организованные жильцы: упрямица-корова, бестолковые куры, шалопут-поросенок и, наконец, люди, никак не желающие понять его, коменданта, истинной роли. Приходилось за всем доглядывать, строжиться, пресекать фамильярность. В редких случаях он мог даже наказать. Того, кто не соображал по молодости или по природной неспособности соображать, – слегка, того, кто мог, да не хотел, – серьезно.

У нас Герой серьезно наказал отца.

Отец заявился в полночь с двумя дружками. Были они все преизрядно хмельны: где-то что-то обмывали, недообмыли – и отец широким жестом пригласил мужиков к себе, на остатки браги.

Герой встретил их, стоя на угольном ящике, возле дверей (он любил забираться повыше). И видом, и голосом он сразу дал понять, что не пустит веселую компанию.

Не было еще на нашей памяти случая, чтобы Герой пропускал в дом пьяного. Мужики затоптались:

– А не цопнет кобель-то?..

– Кто?! Герой?! – закричал отец. – Да это ж друг мой ненаглядный! – И полез к Герою обниматься.

Герой впился зубами ему в руку. Чуть не насквозь прохватил ладонь.

Мужики, услышав, как матерится и ойеейкает хозяин, в страхе бежали. Отца же разняла с Героем подоспевшая мать.

Наутро отец снова заговорил про кривого Ивана и его берданку, но мать решительно вступилась за Героя.

– Сам виноват! – сказала она. – Тебя кто, пьяного дурака, толкал к нему? К вам бы к каждому вот по такой-то собаке приставить, может, вы поменьше жрали бы ее, проклятую!

Рука со временем зажила. Отец простил Героя, а метку, оставленную им, стал показывать с гордостью даже: «Вот, мол, у меня собака так собака – не то что чужого, своего в дом не допустит при случае».

Герой жил с нами долго. Я сознательно говорю «с нами», а не «у нас», потому что он никогда не принадлежал нам полностью и кроме этой – открытой – жизни была у него еще и другая – тайная, независимая.

Герой иногда исчезал. Хватишься: «Герой, Герой!» – а его нет на дворе. Так же незаметно он появлялся, не оповещая о своем возвращении ни лаем, ни царапаньем под дверью. Несколько раз я встречал его далеко от дома, когда сам убегал куда-нибудь с дружками. Я окликал его, но он – не то что не бросался ко мне – он даже не вздрагивал при оклике, ухом не вел. Равнодушно пробегал мимо – чужой, непонятный зверь.

Очевидно, Герой не хотел никого посвящать в подробности своей второй жизни. Или – сказать точнее – не хотел впутывать.

Зачем он убегал? Что искал и находил во время своих отлучек? Не знаю. Мы только догадывались, по редким приметам, что вторая его, закрытая от нас, жизнь полна опасных приключений.

Так, например, был случай, когда Герой вернулся домой с обрывком веревки на шее. Вернее, с огрызком. Кто-то, значит, пытался поймать его. Кто-то отчаянный и смелый: чтобы ловить такую собаку, как Герой, требовалась большая отвага. Или – большая дурь.

– Ох, добегаешься ты, вражий сын, – сокрушалась мать. – Угодишь кому-нибудь на рукавицы. Вот посажу тебя опять на цепь – будешь сидеть как милый.

Мать не исполнила своей угрозы, и Герой, повременив дня два-три, возобновил рискованные прогулки.

Что-то тянуло его в чужой, опасный мир. Может быть, сами опасности, потребность утвердить свою независимость и там, далеко от дома.

В конце концов он добегался: как-то заявился с рассеченным глазом. Он отворачивал голову в сторону, не давал осмотреть себя, но видно было, что его ударили чем-то острым или большая собака полоснула зубами.

В тот же день зашла к матери по какой-то нужде одна знакомая, работавшая поваром в орсовской столовой. Увидела Героя, побледнела, отозвала мать в сторону и полушепотом пересказала то, чему была свидетельницей.

Героя, оказывается, покалечили столовские грузчики. Там был среди них один – он собачатиной лечился: будто бы от туберкулеза. Хотя какой туберкулез: здоровенный мужик, рожа – с похмелья не обделаешь. Блатяк, скорей всего. Дурной, в общем, парень, страшный. Он один раз, давно, уже ловил Героя. Загнал его в пустой склад и накинул на шею веревочную петлю. Это он умел делать, – сказала знакомая, – сколько собак-то переловил уже. Но Герой покусал ему руки, а пока грузчик ходил обмывать их, перегрыз веревку и сбежал. Грузчик тогда побожился перед дружками, что все равно поймает Героя. То есть он не знал его клички, просто сказал: «Вот этого, желтого, гадом быть, подкараулю…» И подкараулил. С двумя приятелями они окружили Героя в тупике между забором и стенкой столовки. Герой прижался задом к забору, приготовился обороняться.

Тогда грузчики, не решаясь подойти близко, стали швырять в него чем попало, и один угадал черепком от глиняной чашки в глаз.

Герой все же прорвал окружение, ушел. И, видать, такой свирепой была его контратака, что повариха, рассказывая, все прикрывала ладошкой рот, боязливо оглядываясь на Героя.

С тех пор Герой окривел. Глаз его затянулся большим некрасивым бельмом.

И окончились его походы. Герой словно понял: укатали сивку крутые горки. Нет уже ни былой силы, ни былого проворства.

Он начал быстро стареть. Сделался каким-то неуверенным. Теперь он часто лаял, случалось, что и без особой нужды. Лай был глухой, нутряной, сотрясающий все тело Героя. Казалось, что его бьет тяжелый простудный кашель. «Га!.. Га!..» – подавал голос Герой, будто хотел напомнить о себе, глядите, мол, – вон он я. Еще сгожусь на что-нибудь.

Но он уже ни на что не годился.

Окончательно убедил его в этом Полкан. Он давно прекратил хулиганские наскоки из-за угла, спокойно дожидался своего часа.