Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Незаконно начавшееся собрание в конце концов запуталось и случилось что-то невероятное: при счете голосов за забастовку подали 307 с лишком, а против забастовки 40 человек. А если на сходке было 525 чел., – куда же делись остальные 178 человек? – они не подали голоса вовсе. Те, которые подали голос за забастовку – в отчаянии и громко обвиняли уклонившихся от голосования, говоря, что в таком случае их партия не взяла бы верх, т. к. 178+40=218 чел. против 307, – не составило бы 2/3, необходимых для забастовки, и таким образом она не была бы решена. Они забывали об одном: раз уклонившаяся от голосования партия, следовательно, вовсе не сочувствует забастовке, и они должны были бы кассировать свое решение. Но… так и быть: решено было 307 против 40, – подавляющим большинством голосов за обструкцию. Но куда ж, действительно, подевались эти 178 человек? Таких, как я, прямых и стоящих на почве строгой законности людей, было немного, т. е. таких, которые ушли с самого начала; а между тем – оставались же те, которые считали сходку незаконной, но ораторствовали.

Когда я в 2½ ч. вошла вторично в аудиторию, то толпа уже была вновь заряжена электричеством. Председательница Д-н громко обвиняла Д-аш в непоследовательности за то, что она, присутствуя на незаконной сходке, говорила речи. Этого я и опасалась, и наконец-таки заняла стул, с которого слезла Д-аш, и сказала, что действительно Д-н права, что с самого начала сходка ведена была не так, как нужно, что все считавшие сходку незаконной должны были уйти, сосчитаться отдельно и полученную цифру нужно было вычесть из наличного состава; Д-аш и К. не имели права говорить. Толпа, раздраженная, несколько раз перебивала меня ревом (председательница Д-н за свою неумелость была сменена Д-гой перед моей речью); сказав, что считала своим долгом, я ушла. А затем и началась подача голосов…

Сейчас, пока пишу, вспомнила, что после этого мы, считавшие сходку незаконной, собрались внизу в 1-й аудитории и нас было около 100 человек; таким образом трудно произвести общий подсчет, но если 347 подавали голос +100 считавших незаконной сходку, то останется еще около 78, вдруг раздумавших подавать голос почему-либо. Подобная крупная ошибка произошла от бестолкового ведения сходки, так как с самого начала не были удалены все, считавшие сходку незаконной и, следовательно, оставшиеся любопытными зрительницами; когда же дело дошло до голосовки – они не подали голоса и с ними смешались и те двусмысленные или нерешительные, которые считали сходку законной, но не подали голоса. Трудно отделить этих господ от нас, людей честных, признающих законность. А все из-за того, что все были смешаны в этих 525. Постановившие забастовку 307 сразу почувствовали ложность своего положения и, обвиняя в бессильной ярости уклонившихся от голосования, чувствовали все-таки, что они – 300 – решили такой серьезный вопрос за 600.

Какая у них происходила голосовка после того, как я ушла – за или против обструкции – не знаю… ибо не спрашивала пока никого из бывших там; знаю только, что они, 307, послали объявить директору, что курсы закрыты. Насколько в первой забастовке на стороне большинства была лучшая часть курсисток, настолько в этой, второй, в состав 307 входили крайние радикалки, неопытные первокурсницы, вообще люди недальновидные и несерьезного образа мыслей.

Несчастные инспектрисы бродили как сонные мухи; бедная княгиня В. еле держалась на ногах; и ушли они лишь в 7 ч., когда уже все разошлись, а оставшихся немногих в раздевальной просили уйти. Директор бродил по зале с многозначительным видом…

Вечером я поехала на концерт Шевченки; пели много и хорошо. После концерта тотчас же уехала домой.

Устала – отчаянно.

21 марта, 12 ч. ночи

…Что день грядущий нам готовит?

Его наш взор напрасно ловит…

Что будет завтра? Вот вопрос, на который все мы сегодня днем долго и напрасно ждали ответа: директор не приехал от министра домой, как мы надеялись, чтобы сходить к нему и узнать все. Коридор был полон народа, разбились на кучки и разговаривали…

А наверху в это время было общее собрание общества для доставления средств курсам; оно кончилось к двум часам, и члены расходились. Баронесса И., как всегда изящная и щегольски, но просто одетая во все черное, шла по лестнице с Е.И. М-овой… Воображаю, каковы были чувства большинства членов при виде нас, толпой собравшихся в коридоре. Конечно, курсы теперь мудрено закрыть совсем, но все-таки неопределенное их положение дает многим повод опасаться за их судьбу в случае репрессии. А без сомнения, она будет… и довольно значительная.

Университет профильтруют к 24-му. Но что же будет у нас? Во враждебном отношении партии 300 нет и сомнения: еще вчера было видно, что крайние из них на все пойдут, – то же и сегодня. Едва я вошла, как черненькая С-ова задорным тоном спросила меня: «Вы что думаете предпринять теперь, Дьяконова?» – «Ничего, – спокойно отвечала я. Завтра держать экзамен я ведь не намеревалась». – «Ну, еще бы!» – грозно перебила она. – «Да и вообще я не намерена была сдавать нынче экзамены», – поскорее ответила я, чтобы отделаться от этого неожиданного допроса, и отошла.

Что завтра не будет экзамена – это очевидно, но что и сходки не будет – тоже очевидно. У директора в субботу все время был такой вид, как будто бы он хотел сказать: «Ну уж, господа, как вы хотите, а больше собираться вам здесь не позволю. Сегодня вы еще хозяева здесь, завтра – я». Да и не нужно сходки: волнение началось и будет продолжаться, если будут экзамены.

Перед начальством теперь возникает еще вопрос: что делать с партией трехсот? Они сами себе надели петлю на шею из благороднейшего побуждения, они пришли к решению, но оно, к сожалению, страдает отсутствием законности. Какая разница: 6 марта мы толковали, 20-го – весь день бунтовали. Вот уж подлинно переживаешь дни полной неизвестности перед будущим.

Без сомнения, нас могут закрыть и исключать на тех же условиях, что и студентов, профильтруют, как и их. Но вот вопрос: поступят ли с нами так же, или выдумают какую-нибудь полумеру?

Самое лучшее – это завтра вовсе не допускать никого на курсы. Партия трехсот и добивается именно того, чтобы курсы были закрыты, подобно университету, технологическому и горному институтам; а в сущности, самое рациональное было бы закрыть все учебные заведения на два месяца с перенесением экзаменов на осень. Время – великий врач, и все успокоилось бы. А то в профильтрованном университете на 26 опять назначена сходка, опять найдется партия, которая восстанет за не принятых обратно товарищей… и вновь повторится взрыв. Нет