Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

нам всем уйти! Картина вышла бы такая внушительная – и стоит проучить кого следует за такой образ действий! Шутка ли, один из профессоров как член временного правления исключает, а как профессор – подписывается под петицией о возвращении слушательниц… Двуликий Янус! лицо, отныне – вполне историческое. У другого – двусмысленные речи… Приходилось слышать и такие: «Вы, 500 человек, идете в омут!» – Как это человек до сих пор не знает самого себя? иногда бывает такое состояние, что действительно легче в омут, нежели остаться жить… Да! люди науки оказываются плохими администраторами; только некоторые из них умеют держать себя в высшей степени тактично, и поэтому куда умнее остальных. Правду говорит Е.Н. Ще-на, что в подобных случаях рационалисты никуда не годятся.

И вот это-то нетерпение охватывает меня… скажу более: мне хочется теперь уйти. Я так недовольна собой, так недовольна своим легкомысленным поведением за эти три дня – 17, 18 и 19 февраля, что, кажется, буду вспоминать о них всю жизнь с краской стыда на лице. Мне хотелось бы чем-нибудь загладить их… и если б меня исключили – я была бы так рада, так рада… Я замечаю в своей жизни такую массу ошибок, что могу чистосердечно сказать: «homo sum, nihilque humanum a me alienum esse puto»…19 Все человечество проходит тот же путь: ошибаясь, страдая за свои ошибки и искупляя их… в этом прогресс.

А что я работаю? – Да почти ничего, настроения нет заниматься. Только со вчерашнего дня начала читать Градовского, а до сих пор читала «Анну Каренину» и писала письма. Видно, придется оставаться на второй год; семестр весь пропал для занятий, а ввиду того, что я плохо занималась и прошлый год – для меня потеря части этого года особенно чувствительна. Экзамены, пожалуй, сдам, но с какими познаниями?.. Я только что засела за философию Канта, только что занялась… стала учиться читать по-польски… и вот…

Вчера вечером послала В-скому письмо, давно уже написанное, черновую нарочно храню у себя. Вряд ли ответит: он слишком горд, слишком самоуверен, чтобы пускаться в объяснения с той, которая кажется ему ничтожностью. Правду сказал Ш.: «Он его прочтет и забудет».

6 марта

Едва я пришла на курсы, Скриба вышел из канцелярии с объявлением: «По ходатайству временного правления г. министр народного просвещения разрешил принять тех из уволенных слушательниц, которые пожелают подать вновь прошения». Коридор был весь полон народа. Скриба пошел наверх, толпа за ним. В верхнем коридоре он прочел вслух громко объявление, встреченное глухим радостным шумом. Все поздравляли друг друга и возвращенных. Эффект был полный. Оставалось одно: так же демонстративно идти на лекции, как раньше не ходили. И мы разошлись по аудиториям с радостным настроением; там нас поздравляли с благополучным окончанием движения и много говорили об экзаменах, как быть с ними. В столовой бюллетеней не видала, сказывали, что студенты Бернского и Женевского университетов прислали сочувственные телеграммы.

7 марта

С художником Б. была на выставке передвижников, которую он очень хвалит. Действительно – посмотреть стоит. Картина Сурикова «Переход Суворова через Альпы» приобретена Государем за 25 000; хотя и хорошо, но я не люблю этих батальных картин, как-то не доверяю этим «историческим» изображениям. В самом деле: так ли Суворов переходил Альпы? Поза его театральна, солдаты все одеты очень хорошо… Напротив, сколько мысли, чувства и движения в другой большой картине Касаткина: «Свидание в арестантской приемной в женском отделении», – эти женские фигуры, полные ожидания то радостного, то горестного. Картина, по-моему, выиграла бы в силе впечатления, если б немного подвинуть вперед решетку и за нею фигуры. Тоже хорошее произведение «Жертва фанатизма» Пимоненко: толпа евреев бросается на изменницу веры. Много движения в толпе, правдива поза девушки, ее лицо… Портрет гр. Шереметевой, работы Богданова-Бельского, очень зализанный, очень тщательный. Какая разница между ним и портретом Римского-Корсакова работы Серова! Этот последний, вблизи представляющий грубые мазки, – издали поражает жизненной правдой… живой человек сидит! Руки – издали поразительны. Я начинаю понимать манеру современных живописцев, которая мне прежде так не нравилась: грубые мазки вблизи – издали составляют удивительно реальное изображение. «Тонкую» живопись миниатюрных портретов, которой я раньше так восхищалась, – мой художник прямо назвал «раскрашенной фотографией». Таких миниатюрных портретов на выставке было несколько и, сравнивая их с портретом Серова, который критика признает чуть ли не лучшей вещью на выставке, – я должна была сознаться, что знакомый прав.

Картинки Богданова-Бельского – «Бывшие товарищи» – в пивной сидит интеллигент с оборванцем, и «Проба голосов» – опять из жизни сельской школы – содержательны по мысли, хотя техника его не блестяща… Мне давно хотелось с ним познакомиться, он интересует меня как воспитанник Рачинского, и от него я хотела бы узнать о Татевской школе более подробно. Теперь Б.-Б. приехал сюда, мой спутник с ним большой приятель и давно обещал мне исполнить мое желание; но, оказывается, этот художник так занят писанием портретов разных высокопоставленных лиц, что вряд ли имеет свободное время. Случайно я увидела его здесь; проходя мимо нас, Б.-Б. слегка ударил моего знакомого по плечу: «Батюшка мой!» – и по одному тону, каким это было сказано, я тотчас же догадалась, что это должно быть Богданов-Бельский – было что-то неуловимо покровительственное в этом восклицании… Я внимательно смотрела на него, когда знакомый отошел в сторону: белокурый, небольшого роста, с лицом довольно интеллигентным. Как это хорошо – иметь талант, имя и… быть молодым! Богданов-Бельский симпатичен мне именно тем, что в картинах его есть мысль и они возбуждают хорошее чувство. В живописи я особенно придерживаюсь такого деления на хорошее и дурное искусство.

8 марта

Теперь все студенты возвращены. У нас была сходка по поводу выражения благодарности профессорам Бекетову и Фаминцыну. Д-аш читает проект адреса, – написано вполне в ее стиле: умно, но, к сожалению, начинается с яиц Леды, – со средневековых университетов. Общее несогласие. Да оно и естественно: мы не со средневековых университетов брали пример, а с 18-го века, когда впервые свой завели. Начинается спор – выражать ли несочувствие профессорам С. и П., и если да, то в какой форме. Некоторые горячатся и предлагают прибавить еще X. и Ф., так как они-де тоже высказывали нам несочувствие. Баллотировкой решают вопрос в том смысле, что порицание нужно выразить первым в форме неприсылки билета на вечеринку нашего, IV курса, которую мы имеем право ежегодно устраивать. Но тут подает голос Д-го: в таком случае «вторые» два профессора окажутся на равной ноге с теми, которые нам сочувствовали… надо бы отличить так: С. и П. как наиболее видным членам временного правления выразить порицание письменно, а X.