Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

Для немцев главный посыл звучал просто и весомо с самого начала. От семисот до девятисот польских офицеров на самом деле были евреями, что, конечно, не афишировалось немецкой пропагандой. По мере продолжения кампании теорема «обороны» перед лицом коварных планов евреев по уничтожению немцев требовала для последних все меньше доказательств. В конце длинной статьи в Das Reich на тему войны и евреев Геббельс в начале мая напоминал читателям о «пророческих словах» фюрера. Все дело тут, говорил Геббельс читателям, не в «озлобленности» или «наивных планах мести», но в «мировой проблеме высшего порядка», при которой «неуместны сентиментальные соображения». «И здесь всемирная история тоже будет всемирным судом»[768][769], – заключал Геббельс.

Катынь послужила основным поводом для новой волны антисемитской кампании. Пропагандисты оседлали старые темы, такие как «вина евреев за развязывание войны», но взяли на вооружение и новые, например: какая судьба ожидает Германию, если евреи сумеют отомстить? Все чаще журналисты подразумевали наличие у читателя более обширных знаний о подлинной участи евреев в 1942 г. В баденской газете Der Führer содержался комментарий известного журналиста и отчасти ученого Иоганна фон Леерса, который громил общественный критицизм: «Да, но методы? Все говорят, что методы всегда неверны. Что имеет значение, так это результат… Между нами и евреями вопрос в том, кто уцелеет, а кто погибнет». Виктор Клемперер немало поразился утверждениям Леерса и процитировал их в эссе на тему «Язык Третьего рейха», оставив комментарий: «Важно каждое предложение, каждое выражение этого опуса. Ложная правдивость, одержимость, популизм, сведение всего и вся к единому знаменателю».

Леерс вовсе не являл собой некое исключение. 29 мая уважаемая берлинская ежедневная газета Deutsche Allgemeine Zeitung напоминала читателям от лица редакции: «Мы систематически проводили нашу антисемитскую кампанию». Четыре дня спустя в газете вышла статья репортера, служившего при эсэсовской части на востоке, который разъяснял: «Пока не время обнародовать рапорты, отражающие действия полиции безопасности и СД. Многое, безусловно, так и не будет сказано, ибо не всегда благоразумно обнаруживать свою стратегию». В мае и июне 1943 г., чего бы ни касались дискуссии – целесообразности «решения цыганского вопроса» в юго-восточной Европе по образу и подобию «еврейской проблемы» или недостаточно полных мер против еврейского населения у словаков, – германские СМИ пестрели аллюзиями на «окончательное решение». Неуютное молчание 1942 г. сменилось почти открытым признанием всеобщего соучастия[770].

Гитлер восторгался развернутой кампанией. Углубившись в беседе с министром пропаганды на тему «Протоколов сионских мудрецов», в подлинности которых Геббельс ранее испытывал серьезные сомнения, фюрер позволил себе за обедом развить в деталях аналогию между евреями и колорадским жуком. Последняя мысль, полная продолжительных метафор о паразитах, пошла гулять по европейским радиоволнам 5 июня, когда Геббельс высказался на эту тему во время речи во Дворце спорта с обещанием возмездия Британии за бомбежки[771].

К радости нацистских вождей, Катынь и в самом деле создала напряженность внутри союзнической коалиции: в Лондоне польское правительство в изгнании генерала Сикорского высказывалось за необходимость последовать призывам немцев передать расследование дела о резне в компетенцию международного Красного Креста и оспорило отрицание причастности к преступлению СССР, озвученное Совинформбюро. Сталин в ответ разорвал дипломатические отношения с поляками Лондона. Однако к расколу союзнической коалиции это не привело. Какими бы соображениями ни руководствовались Черчилль и Рузвельт, они блокировали вовлечение международного Красного Креста в расследование, но в то же самое время не поддались на советское давление отказать в признании польскому правительству в изгнании. Так или иначе, для западных союзников Катынь отныне оставалась большим неудобством, ибо бросала вызов их заявлениям о борьбе за интересы всего человечества. Выступив в роли защитника поляков, Геббельс заработал весомое пропагандистское очко на международной политической арене[772].

Немецкую аудиторию, однако, все эти игры сильно сбили с толку. Безо всяких причин им теперь предписывалось испытывать симпатию к полякам. В соответствии с рапортами СД такая вновь обретенная солидарность имела смысл только для «интеллектуальных и религиозных кругов», которые испытывали вину из-за «куда большего количества поляков и евреев, уничтоженных немецкой стороной». Сформированный осенью 1939 г. штамп представлялся значительно более легким и удобным – «поляки пострадали заслуженно». Разве не они «замучили 60 000 соотечественников»? СД замечала: