Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

Беженцы потоками устремились прочь из города, они тащили на себе, на телегах, велосипедах и тачках все, что могли унести: предметы мебели, чемоданы, узлы с постельным бельем и кастрюли. Для Анны Шмиц, проживавшей в Дюннвальде, что между Кёльном и Леверкузеном, сцены напоминали «массовую миграцию». «Шлюзы прорвало» после второго рейда – беженцы разбивали стоянки в лесах. Как установила Аннелизе Хастенплуг, власти пытались одновременно всеми силами подтолкнуть население к эвакуации и тут же приказывали полиции не выпускать из Кёльна тех, кто там работал[748].

Местные вожди партии получили право принимать любые меры, которые считали нужными, и гитлерюгенд, Союз немецких девушек и структуры Народного социального обеспечения устраивали походные кухни с едой для нуждающихся и обеспечивали им временное жилье. Они пытались как-то управлять хаосом, помогая пострадавшим от бомбежек вытаскивать из завалов уцелевшее имущество и содействуя работе аварийно-спасательных служб. Военнопленных из концентрационного лагеря, созданного СС в 1942 г. вблизи от места проведения торговых выставок, отправляли на особо опасные участки – выносить продуктовые запасы из разбомбленных складов и раскапывать неразорвавшиеся бомбы. Обрушивая готовые вот-вот упасть неустойчивые здания без всякого специального снаряжения и техники безопасности, пленные добывали черепицу, металлические и деревянные конструкции, пригодные для последующего использования. Через четыре дня после третьего налета на работу согнали примерно тысячу лагерников, а потом доставили военнопленных еще из Бухенвальда. Одетые в полосатые костюмы и работавшие под присмотром вооруженной охраны из полицейских и эсэсовцев, они превратились в привычное явление среди руин Кёльна на протяжении трех следующих месяцев. Именно пленные выкопали трупы 4500 человек из-под обломков и положили их в гробы, сколоченные в столярной мастерской концентрационного лагеря[749].

8 июля церемонии по захоронению мертвецов проходили сразу на шести кладбищах, где возле могил, вырытых все теми же узниками концентрационного лагеря, присутствовали представители гражданских властей, аварийно-спасательных служб, вермахта и партии. Westdeutsche Beobachter задавала тон: «Борьба требует от нас сильных сердец!» и «Их жертва не напрасна – за ней грядет светлое будущее». Подобный язык – военная жертва от гражданских лиц – свидетельствовал о снятии табу. Еще только в 1942 г. канцелярия Бормана предостерегала партийные органы от «неверного использования термина “жертва” (Opfer). Нежелательно признание возможности применения слова “жертва” в отношении военных усилий на домашнем фронте… Только солдаты на передовой приносят настоящую жертву в истинном смысле слова». Со своим двойным смыслом недобровольной жертвы и добровольной – самопожертвования, немецкое слово Opfer представляло собой краеугольный камень националистического, равно как и национал-социалистического культа героизации погибших за Германию воинов. Весной 1943 г. стало уже неудобно ограничивать круг «павших» только солдатами. Теперь военные награды присуждались гражданским лицам за их деяния во время авианалетов и за успехи в производстве оружия, а погибших хоронили с почестями по образу и подобию оказываемых военным[750].

Какое бы впечатление ни произвела коллективная акция отдания дани памяти мертвым, оно оказалось лишь временным – все перечеркнула следующая ночь. Третий рейд, хотя и наименее масштабный из всех, произвел наибольший деморализующий эффект. Как установила СД, население едва начало «оправляться от ужаса первых двух налетов, завершая первый этап работ по очистке территории, только стало налаживаться поступление снабжения», когда эта атака «полностью обрушила весь процесс нормализации жизни». Альфонс Шаллер, один из городских партийных вождей районного уровня, призвал сограждан прийти вместе с ним 10 июля на Хоймаркт, чтобы продемонстрировать «среди развалин нашего истерзанного города связь между живыми и мертвыми». Звон колоколов уцелевших пока церквей и залпы зениток послужили сигналом для минуты молчания по всему городу. Собравшиеся на Хоймаркте услышали обращение гауляйтера Гроэ. «Сила сопротивления», «фанатичная воля к борьбе», «конец еврейства» – навязчивые заклинания разносились над площадью бравурным стаккато, улетая прочь и утопая в грудах развалин[751].

Надо ли говорить, что нацистские вожди сделались объектом критики за полный провал гражданской обороны, а пропагандисты – за неспособность донести до остальных районов Германии горестный плач местного населения. Учитывая всем известный антиклерикализм Геббельса, того особенно поносили за лицемерные причитания по поводу повреждений, нанесенных кафедральному собору Кёльна, о чем он так громко сокрушался. Однако сам по себе посыл вызова врагу нельзя назвать таким уж откровенно непопулярным, скорее наоборот – по крайней мере он то и дело находил отклик в личных письмах и дневниках. Бернд Дюннвальд в послании на фронт сыну Гюнтеру пытался нарисовать картину разрушений. Из своего дома он видел участок сожженных развалин вплоть до здания городского муниципалитета. Более всего поразила его скульптура коренастого крестьянина-горожанина с мечом, щитом, ключами от города и с молотильным цепом – она благополучно уцелела и хорошо просматривалась, поскольку стены ратуши лежали в руинах. Могучий символизм скульптуры так сильно растрогал Дюннвальда, что через две недели он снова писал сыну, цитируя слова из националистической песни: «Мы держим вахту на Рейне». Не будучи сам нацистом, консервативный католик и ветеран Первой мировой Дюннвальд испытывал сочувствие к гражданскому патриотизму и писал о «скульптурах и бесчисленных сокровищах», которые «грязные томми разрушили и разбили» в их «трусливом безумии разрушения». Несмотря на огромный ущерб вокруг, башни-близнецы кафедрального собора по-прежнему гордо устремляли ввысь свои шпили, заставляя беженцев возвращаться под их «тень из-за тоски по дому», в то же время «служа предупреждением в веках» о совершенном преступлении. Невольно содрогаясь от грохота при падении аварийных зданий, когда их обрушивали отряды по очистке города, Дюннвальд не терял присутствия духа, чувствуя в себе силу подняться и сражаться: «День придет!»[752][753]