Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Ага, подожди-ка, призрак! Постойте, сэр! Я слышу, как вы обрываете меня на полуслове. Как же ты можешь говорить, что мертвые ничего не знают, когда ты сам обращаешься к нам с того света? И голос твой звучен и ясен и хорошо осведомлен?

Но только неискушенные среди вас зададутся таким вопросом. Остальные же знают, что на самом деле это тоже пьеса. И ее делает еще более нереальным то, что она написана призраком. И что ж? Каждый из нас – актер, игрок. Ричард Глостер, например, говорит, что он играет несколько ролей. Жак утверждает то же самое обо всех людях. Яго еще более вызывающе произносит: «Нет, я не тот, каким кажусь». А Гамлет с ними не согласен, заставляя нас задуматься: есть ли настоящий человек, или человек – сумма ролей, которые он играет? В чем истина – в мысли или в действии? Кого выбрать – Гамлета и Яго? Оба убедительны. Про себя могу сказать, что никто и никогда не был таким множеством людей – мужчин и женщин, божеств и чудовищ. Я перебывал в шкуре и в душах колоссального числа всевозможных персонажей, ведь я полжизни посвятил намеренному обману чувств. Но, проснувшись однажды утром, я неожиданно почувствовал, как я устал существовать внутри всех этих страдающих душ полководцев, пронзающих себя мечом, или возлюбленных, умирающих в склепах. Я написал прощальную пьесу, продал свой пай в театре и отправился домой.

Вы знаете, что было дальше. Сын разорившегося перчаточника стал дворянином (не без права), вернул семье королевство, восторжествовал над неудачей, причиняющей людям столько горя, и вернул то, что потерял король-отец. В обществе, настороженно относящемся к бродяжничеству, я превратил скитания в добродетель, сделал актерство влиятельным и даже благородным поприщем. Но возвращение утраченного не принесло мне желаемого удовлетворения. Грусть осталась, и почему-то живут сомнения, разочарование, страх иллюзий, самообман, и тень утраты не покидает сцену. Дождь, град и ветер всегда неподалеку.

Я продолжал обманывать себя: занимался судебными исками, покупкой земель, давал взаймы, подсчитывал урожай, и эта так называемая «настоящая» жизнь была невыносима. Ничто не могло заменить соблазн и обольщение театра. За это я его так и любил. Для меня он был сутью жизненной игры, длинной или короткой, ее вечное присутствие. Мы играем роли, которые нам поручает история, наследственность, общество и которые мы создаем сами – для себя, своих родных, друзей и врагов. Мы задумываем сюжет, распределяем роли, приглашаем публику, сочиняем в уме сценарий. Мы верим или притворяемся, что верим в то, что наша жизнь в наших руках и будущее тоже. Мы обманываем всех и больше всех – себя. И всегда помним, что единственная цель слов – утаивать мысль. В эту игру я играл всю жизнь.

Ведь я же актер, пьеса – моя стихия. Действительно ли Глостер стоит на краю Дуврского утеса? Нет. Но он и вправду ослеп, потому что мы видели, как ему выкололи глаза. А тот селянин действительно его сын, потому что вы слышали, как он это сказал, слышали, как он сказал, что он всего лишь притворяется крестьянином. Эдгар произнес свои слова после того, как ему на сцене выкололи глаза. И неважно, что это были овечьи глаза и заученные слова. И их, и вас обманули. Отец и сын – актеры в пьесе. То же самое происходит с Кассием, который с кровью Цезаря на руках представляет себе будущую пьесу об его убийстве. Ведь пройдут века, и в странах, что еще не существуют, актеры будут представлять наш подвиг. Но ведь человек, произносящий те слова, – актер, который бросает взгляд не только вперед, но и назад – на того самого Цезаря, который, как все мы, тоже был актером на мировой сцене.

Цель драмы именно в бегстве от действительности – в ощущении свободы от того, что тебя выпускают в мир, где все по-другому. Ты быстро привыкаешь к миру персонажей из воображаемой жизни, и тебе до смерти хочется, чтобы они тоже испытали такое же освобождение. Когда оно наступает – это двойное удовольствие. Иногда с определенной целью, когда сэр Тоби Белч прячется за самшитовым деревом или во вставной пьесе в «Гамлете», иногда для атмосферы – как упоминание вороны, направляющейся в грачовник, или ради иронии, как тот стриж, гнездящийся в замке Макбета и, как кажется Банко, освящающий безопасное убежище.

Иногда это свобода ради самой свободы, как, например, когда Эдгар в «Короле Лире» приводит отца на обрыв утеса. Для чего? Просто так. Ради внезапного прилива легкости и радости. Вы вырываетесь из драмы. Пьеса улетучилась. Вместо нее – свежий воздух, рыбаки, морские птицы, собиратели морского укропа, моряки и приглушенный плеск волн прибоя о гальку, доносящийся с берега внизу. Круча так высока, что моря не видно, но вы его слышите в своем воображении…

И смотрите на сцену с неподдельной радостью, потому что автор дал вам свободу и показал вам, что, невзирая на трагедию, которая его окружает, повседневный мир занимается своими делами, совсем как пахарь на картине Брейгеля[179], терпеливо идущий за плугом, или рыбаки, разворачивающие лодку. Пока Икар падает с неба, люди вспахивают борозду за бороздой, прочерчивая путь, противоположный разрушению, и, несмотря на его трагедию, пахарь и лодка возвращаются домой.

Развивая мысль дальше, единственная правда, соединяющая жизнь с искусством, – это то, что жизнь – это бегство от себя, и что даже когда мы спасаемся бегством в искусство, именно оно описывает этот побег, постоянное спасение от того, что есть. Но это не уход в фантазию, а прочь от нее, назад к здравомыслию того, от чего мы бежим. От жизни мы спасаемся бегством в мир пьесы и на время оказываемся плененными ее миром. Но после благословенной волны утешения и облегчения действительность, как докучливое море, снова пытается вторгнуться в нашу жизнь. Реальность вторгается в пьесу, когда Ромео описывает лавку аптекаря, пусть нищенскую, убогую, но противостоящую судьбе и потере веры. Теперь и у аптекаря есть надежда. Приход Ромео, для которого в тот момент деньги не имеют значения, обогатил бедствующего аптекаря, его жизнь изменится к лучшему, нищенское убранство каморки преобразится. И на мгновение вы прекращаете думать о презренной нищете.

То же самое вы испытываете, когда вы слышите, как в сумерках Макбет говорит о грачовнике, пенистых волнах, всех океанах мира. Или когда в неожиданной тишине наемный убийца видит запоздалого путника, заплутавшего в темноте. Тот понукает своего коня, чтобы побыстрее добраться до постоялого двора. Вы не слышите, что для путника тот двор – укрытие от ужаса, но можете вообразить себе, как скамьи в нем отражают пламя факелов, поблескивающую оловянную и разномастную глиняную посуду, посыпанный песком пол, на котором среди тяжелых башмаков усталых землепашцев отдыхают овчарки. Также неподвижны и их губы. На изборожденных морщинами лицах усы белы от пены пива, утолившего их жажду. Адвокат или врач, чьи заботы не требует большой затраты физических сил, увлечены оживленной беседой. Пара юнцов пялится на девчонку за стойкой, перемигиваясь и слегка подталкивая друг друга локтями. Вы знаете, что не один, так другой сегодня вечером завоюет ее благосклонность. И можно бесконечно продолжать населять умы посетителей таверны воспоминаниями, надеждами, намерениями, всевозможными умыслами и желаниями, и все это в словосочетании «постоялый двор», куда с заметным облегчением торопит своего коня наездник запоздалый, а вокруг него убийственная темнота, и много пищи для размышлений внимательному зрителю. Но дело в том, что на самом деле никаких скамей, землепашцев, собак и очага не существует, как и самого постоялого двора. Все это выдумка придуманного персонажа, вымысел, чтобы в напряженный момент драмы освободить вас от жизни и от искусства и удержать вас там на время в легком недоумении, очарованным людьми, которые ступают на сцену безо всякого видимого усилия, кроме внутренней энергии, которая подталкивает их вперед и заставляет их действовать определенным образом, но сами они не знают, что именно ими движет. И если даже они не всегда это понимают, зачем понимать это вам, отражению отражений?