Кладовая солнца. Повести, рассказы - Михаил Михайлович Пришвин

у меня, и в том же Люксембургском саду, тоже в марте и с теми же воробьями. Но, конечно, я не чувствовал (а ведь в семьдесят пять лет!) прежней боли: место это в себе, конечно, было очень знакомо, ощутимо, но уже не болело, как бывало в снах…

И уж, конечно, в своей «природе» я это свое чувство только и описываю, все собрание моих сочинений есть раскрытие одного этого чувства…

Я в этом мартовском переживании не один, в этом чувстве рождается человек, и оно значительней успехов Цезаря и Александра Македонского: оно есть свет вечности в настоящей минуте, в этом свете зарождается все искусство и еще больше – весь человек.

И вот почему когда это чувство заключено в себе и светит из себя на жизнь неугасимым фонариком, то на всякие великие события, великие дела у человека такого имеется своя спокойная точка зрения, независимая ни от людей, ни от книг и газет.

К этому нужно сказать, что этот свет в настоящей минуте бывает у всех и, наверное, это и называется любовью. Только не все отдаются вполне служению этому свету, служению, называемому творческим трудом.

– Сущность жизни, – сказала она, – есть любовь, а борьба – только средство: борьба за любовь. Но пусть останется так: на первом месте, в словесном выражении, будет стоять борьба, а в невыразимом молчании будет любовь.

Утренняя мысль о том, что соединяет в человеке дела его и мысли.

Не то ли мы называем любовью, что соединяет в единство дела и мысль человека?

Чем дальше от человека в природу, тем сильнее размножение – чего стоят рыбы с их икрой, осинки с их пухом! А человек чем дальше совершенствуется в существе человеческом, тем труднее ему множиться, и наконец рождается в своем идеале. Когда это еще знал Рафаэль – вон когда! а я только теперь… И это узнать можно только в редчайшем, труднейшем для мужчин опыте любви.

Светло и тихо

Таких чудесных дней даже и в этом чудесном феврале не было. Вот как светло, вот как тихо, вот как вкусен и ароматен воздух, соединяющий в себе огонь и мороз!

Ну, сегодня-то, наверно, уедем из этого сытого рая, и начнется жизнь, исполненная тревог, забот и, может быть, нечаянных радостей.

Мое желание

Я буду желать в последние мои дни такого сознания, чтобы в болезни и смерти своей видеть свой личный грех и его искуплять благословением всего живущего. Я бы желал перед смертью от себя отказаться для утверждения радости жизни: я не могу, а вы, друзья, царствуйте!

Боже мой! Как трудно быть писателем! Такая Голгофа!

Завещание

Верно судить о писателе можно только по семенам его, понять надо, что с семенами делается, а для этого время нужно и время.

Так скажу о себе (уже пятьдесят лет пишу!), что прямого успеха не имею и меньше славен даже, чем средний писатель. Но семена мои всхожие, и цветочки из них вырастают с золотым солнышком в голубых лепестках, те самые, что люди называют незабудками. Итак, если представить себе, что человек, распадаясь после конца, становится основанием видов животных, растений и цветов, то окажется, что от Пришвина остались незабудки.

Милый друг, если ты переживешь меня, собери из листков этих букет и книжечку назови: «Незабудки».

Малиновое пятно

Солнце садилось за березами, а березы поднимались к облакам, белым, весенним, принимающим форму кучевых. Было в лесу от солнца малиновое пятно на сосне, солнце садилось, а оно поднималось и гасло.

Я смотрел на пятно и думал о себе, что вот так надо бы тоже себе: погаснуть когда-нибудь непременно на подъеме.

Пиковая дама

Мой взгляд на современную литературу начинает приближаться к тому, как Пиковая дама перед смертью смотрела на изменение нравов светского общества…

Как прекрасно то, что я сделал в литературе! Как все это мало в сравнении с тем, что на это затрачено. Как это не окупает и как я мал в сравнении с тем, кем надо мне быть, кого даже, может быть, после меня из меня сотворит для себя общество.

Вот я сейчас обижаюсь на время в отношении литературы, а чем оно было хорошо перед революцией? Романы Брюсова очень скучные, Ремизова, Белого, Мережковского, Андреева, Сологуба, – ничего из всего этого сейчас нельзя взять для себя, как берем мы сейчас Чехова, Бунина…

А теперь как широко разрослось писательство, еще немного – и будут писать все, а настоящими художниками останутся по-прежнему несколько человек.

Значит, все хорошо, и если сам себя считаешь «настоящим», то настоящим писателям никогда не жилось хорошо, начиная с самого Пушкина.

Ясно вижу себя корявеньким, неладным топориком, определившим все мои отношения с литераторами.

Мое отношение к некоторым вещам, как у моей собаки к ягодам: если ягода в рот попадет – проглотит, а если мимо, то не наклонится, чтобы с земли поднять.

Страшно…

Плохо спал ночью и, проходив по-вчерашнему четыре часа, ужасно устал.

Р. Н. Зелинская приходила сегодня и сказала, что отцу ее восемьдесят восемь лет. Только в лес уже не может ходить. А мне еще страшно подумать, что когда-нибудь и мне будет невозможно в лес ходить.

И это «страшно» – признак молодости, потому что старение происходит без боли об утраченном: вместо утраченного приходит нечто более ценное. Так вот разве я отдал бы теперь свою нынешнюю способность за мою прежнюю резвость?

Струны бытия

Вот что меня немного смущает в моей печали и моей радости. Если печаль придет, я чувствую не предмет печали, а будто около сердца у меня натягивают, подвигая колки туже и туже, особую струну печали. И вот она уже поет свою песню… А что приходит в голову под эту песню, то как снопы в молотилку – все обращается в горе: любовь моя, слава, Россия.

И наоборот, если натянуты струны радости, то, если погода и плохая, сделаю себе на бумаге хорошую; если в природе хорошо, я иду бродить, и на каждом шагу мне чудеса открываются.

Утром я встаю и чувствую: поет струна радости.

– Встал с правой ноги! – говорит Ириша за дверью.

Или чувствую струну печали.

– Встал с левой ноги, – понимает Ириша.

И так в продолжение дня это бытие определяет мое сознание.

Но я не хочу, нет, нет! я ищу в себе сознание,