Джойс - Алан Кубатиев

В моем королевском дворце всегда чего-то не хватает. Теперь настала очередь чернил. Посылаю тебе программу индийского танцовщика Удая Шанкара. Если он будет выступать в Женеве, не пропусти. Он оставляет далеко позади лучших русских. Я такого никогда не видел. Он движется по сцене, как полубог. Поверь мне, в этом несчастном ветхом мире все же есть кое-что прекрасное.

Рад, что ты в хороших отношениях с голландским доктором, но не будет ли невежливо с моей стороны написать ему, если я уже переписываюсь с докторами Форелем и Хумбертом. Но если он напишет мне первым, я смогу ему ответить. (Святой Франциск Сальский, покровитель писателей, добавь чернил в мою чернильницу!)

Мама болтает по телефону с дамой сверху, которая так хорошо танцует уанстеп и выудила у меня тысячу лир в лифте. Предмет разговора — дама на пятом этаже, которая разводит собак. Эти „друзья человека“ мешают даме с четвертого этажа медитировать наподобие Будды. Теперь они закончили с богами и перешли ко мне.

В твоих письмах я вижу серьезное улучшение, но в то же время там есть печальная нота, которая нам не нравится. Почему ты всегда сидишь у окна? Конечно, это красивое зрелище, но девушка, гуляющая в полях, тоже прелестна.

Пиши нам чаще. И забудем денежные проблемы и черные мысли.

Ti abraccio,

Babbo[155], 15 июня 1934 года».

Всё венчала вечная проблема Джойса — поиск жилья. Но наконец он может написать мисс Уивер: «Мои сорок месяцев скитаний в пустыне должны подойти к концу…» Новая квартира на рю Эдмон Валантэн, 7, у реки и недалеко от Эйфелевой башни. Пять комнат, телефон, отопление и лифт. Джойс, поручив Полю Леону присмотреть за отделкой и оборудованием, увез Нору в Бельгию, в Спа, и снова, несмотря на июль, в дурную погоду. Но были вещи и посерьезнее дождей: в Австрии с начала года шли бои шуцбундовцев с правительственными войсками, погибли сотни людей, а 25 июня нацисты, переодетые в форму армии и полиции, захватили резиденцию канцлера Дольфуса и радиоцентр. Дольфус был убит. Хотя мятеж подавили в тот же день, но стало ясно, что в мире появилась еще одна опасная сила. Несмотря на то что многих интеллигентов зачаровывала наглая мощь и самоуверенность фашизма, Джойс, как всегда, остался в стороне: демагогия, националистическая истерика и уж конечно антисемитизм вызывали у него отвращение, с которым он уже посчитался в «Циклопах». Он угадал по крайней мере одного будущего поклонника фашизма среди своих близких — Эзру Паунда.

Неприятности множились, сложно переплетаясь: в «Альбатрос пресс» потеряли оригиналы заставок-буквиц, нарисованных Лючией. В конце концов они нашлись, но Джойс опять едва не слег. Затем он потратил много сил на добывание материалов — дублинских журналов, иллюстрированных еженедельников, открыток 1904 года — для Анри Матисса, иллюстрирующего американское нумерованное издание «Улисса». Джойс боялся, что французский перевод сам по себе не передаст всего ирландского колорита. Но усилия пропали втуне; Матисс после долгих переговоров сделал рисунки как бы сквозь «Одиссею».

Кружным путем — через Бельгию, Люксембург, Мец и Нанси — Джойсы возвращаются к Лючии. Предчувствия у них самые скверные, и в конце августа они наконец добираются до Монтре, где в санатории происходит печальная встреча с доктором Форелем. Лючии стало хуже, к психическому расстройству прибавился сильно повышенный лейкоцитоз, что мгновенно возбудило подозрения на туберкулез. Свидание с ней прошло ужасно: приступы паники и страха, а затем она набросилась на врача и сестер, крича и пытаясь их бить. Те короткие периоды прояснения, которыми все перемежалось, делали встречу еще тяжелее. Джойсу казалось, что в этом есть какой-то смысл, переход на иные уровни мышления. Он с восторгом рассказывал, как она вдруг принялась уговаривать его начать курить трубку вместо папирос, и на следующий день в Женеве Джойс буквально уселся на хорошую дорогую трубку, забытую на скамейке. «Иногда у нее всеведение змия и кротость голубки», — писал он Джорджо.

После подробных бесед с врачами Лючию решено было перевести в клинику доктора Лоя для так называемого «свободного лечения»; но за день до этого она подожгла свою комнату в нескольких местах и едва не сгорела сама. Форель настоял на постоянном клиническом наблюдении. Джойсу пришлось поместить ее в «Бергольцли», знаменитую психиатрическую лечебницу в Цюрихе. Попутно ее должны были лечить специалисты по заболеваниям крови, что могло положительно сказаться и на психическом состоянии. Ее привезли туда в сентябре, она выглядела полностью владеющей собой, но профессор Майер заключил, что на самом деле никакой контакт пока невозможен. Он попытался расспросить ее, почему она устроила пожар в комнате, но Лючия не отвечала, хотя потом вдруг сказала сиделке, что у ее отца лицо красное, как огонь. Рассказы о «Бергольцли» она слышала с детства, и когда поняла, где находится, тревога ее стала расти. Но точно так же росли любовь и беспокойство Джойса — они с Норой каждый день приезжали и забирали ее на прогулку по городу. Он спорил с каждым словом в заключениях врачей. «Бедная девочка не вопящая безумица, она просто несчастный ребенок, попытавшийся сделать слишком много и понять слишком многое. Ее зависимость от меня теперь абсолютна, все привязанности, подавлявшиеся годами, ныне изливаются на нас обоих. Минерва направляет меня».

После «Бергольцли» ее надо было переводить куда-то для направленного лечения. Джойс несколько раз отмалчивался в ответ на настойчивое предложение Марии Жола показать Лючию Карлу Густаву Юнгу. Она говорила, что его критика «Улисса» не значит ничего по сравнению с теми чудесами, которые он творит как врач. Наконец Джойс согласился, что если он сам не хочет иметь ничего общего с Юнгом, то дочери он хочет только добра. Может быть, это последний шанс.

28 сентября 1934 года Лючию перевезли в Кюснахт, где в частном санатории доктора Бруннера практиковал Юнг — он должен был стать двадцатым врачом, консультировавшим ее. На удивление родителей, Лючия вошла с ним в контакт. Они говорили, она казалась спокойнее, чем прежде, охотнее ела и стала набирать вес. Она писала родителям милые письма на двух языках. Диагноз ставили очень осторожно, Юнг обронил несколько ободряющих слов, и Джойс, который уже был готов поверить, что дочь неизлечима, снова начал искать подтверждения надежде. В октябре Лючия написала ему письмо, на итальянском, и Юнг попросил его перевести. Там среди прочего было сказано (пунктуация и синтаксис сохраняются):

«Дорогой папа, у меня была слишком хорошая жизнь. Я испорчена. Вы оба должны простить меня. Надеюсь, что вы оба снова сюда приедете. Папа, если мне когда-нибудь взбредет фантазия увлечься кем-нибудь, клянусь тебе на главе Иисуса, это не потому, что я тебя не люблю. Не забывай об этом. Я прямо не понимаю что я пишу Папа. В „Пранжин“ я видела много художников, особенно женщин, которые показались мне ужасными истеричками. Неужели я становлюсь как они? Нет, лучше я буду продавать туфли, если это можно делать просто и правдиво. Кроме того, я не знаю, что для тебя значит все, что я пишу. Мне хотелось бы такой простой жизни, какая у меня сейчас, с садом, может быть, с собакой, но ведь никто никогда не бывает доволен, правда? Так много людей завидуют мне и маме, потому что ты такой хороший. Как жаль, что ты совсем не любишь Ирландию, это такая чудная страна, если судить по картинам, которые я видела, и по рассказам, которые слышала. Кто знает, какая судьба у нас впереди? В любом случае, несмотря на то, что жизнь кажется светлой этим вечером, тут, если я когда-нибудь отсюда выйду, „это будет страна, которая отчасти и твоя“ (трансформация цитаты из „Портрета…“ — А. К.) разве это не правда, папа? Видишь все еще пишу тебе глупости.