Кошки-мышки - Вера Каспари

– Не могла ты с ним об этом ни словом не перемолвиться! Это невозможно!

– Могла. – Голос ее сделался ровным и бесцветным. – В субботу утром они с Глорией уехали в Вашингтон, чтобы провести выходные с сенатором. Я увидела папу только во второй половине дня в понедельник, уже на работе.

– И ничего не сказала о Вильсоне?

Снова бесцветный голос:

– Папа не стал вспоминать о Вильсоне, и я тоже. Я всегда избегаю того, что может быть неприятно, так что решила не поднимать эту тему. Похоже, ты мне не веришь.

– Для адептов излияния правды вы с отцом отличаетесь необыкновенной скрытностью. Почему ты так боялась с ним поговорить?

Она словно окаменела. Таким образом она обычно защищалась от подколок и критики в адрес отца. Сегодня я впервые слышал о том, что она усомнилась в его искренности. Она так убедительно всем своим видом демонстрировала негодование и презрение к циничным зубоскалам, что мне и в голову не могло придти: на самом деле она защищает не свою дочернюю любовь и гордость, а сомнения в своем сердце.

Это понимание стало для меня последней каплей.

– Он считает, что его убила ты.

– Что? Папа?..

– Твой отец считает, что ты застрелила Уоррена Вильсона.

– Он тебе сам это сказал?

Вопрос был задан сухо и любезно, таким тоном она могла поинтересоваться моим мнением о погоде или сколько сахара положить мне в кофе.

В Нью-йоркском университете закончились вечерние занятия. Через Вашингтон-сквер потянулась вереница простоволосых девушек и очкастых молодых людей. Их голоса были юны и беззаботны, и все как один имели характерный вызывающий нью-йоркский акцент.

– Он сам так сказал, Джонни?

– Сегодня он предостерег меня от излишнего любопытства по отношению к этому делу. Он защищал тебя и пытался намекнуть мне, что если я тебя люблю, я должен…

– Ты тоже так думаешь?

– Нет. Но я думаю, что ты знаешь больше, чем говоришь.

Она положила руки на колени и внимательно вгляделась в мое лицо. Губы ее шевельнулись, но заговорила она не сразу. Шум города вокруг будто смолк. Нас окружила странная тишина.

Элеанор плотнее запахнула шубку.

– Ты меня не любишь, – произнесла она едко. – Ты просто вынюхиваешь, как все остальные. Хочешь подобраться поближе, узнать побольше, а потом болтать, писать статьи и наслаждаться всеобщим вниманием. А я-то думала, тебе нужна я…

По Пятой авеню с ревом сирены пронеслась «неотложка». Резкий звук прервал мое оцепенение. Я опять слышал, как шумит улица, гудят такси, визжат тормоза, стучат каблучки, щебечут юные голоса. Мимо нас по-прежнему лился поток студентов, они обсуждали свои учебные дела – наверное, французский и тригонометрию, экономику, международные отношения, результаты футбольных матчей в этом сезоне, Бенни Гудмена, Джека Бенни и Беней Вената.

Элеанор ушла. Поспешила прочь, стуча каблучками по мостовой. Простоволосая, в расстегнутой шубке, она мало отличалась от студенток, которым завидовала, – простых девушек, дочерей простых отцов. Я побежал за ней, но толпа не давала мне ее догнать. Три девчонки преградили мне путь, они шли под ручку и шептались. Я рванул вперед прямо сквозь их секреты. В спину мне крикнули: «Где пожар-то?»

На углу Пятой авеню и Восьмой улицы Элеанор прыгнула в такси. Я хотел было рвануть через проезжую часть, однако резкий гудок заставил меня отскочить на тротуар. На светофоре вспыхнул зеленый, и такси с Элеанор уехало. Прежде чем я успел поймать другое, красный свет его габаритных огней затерялся среди множества таких же.

Я поплелся вверх по Пятой авеню. На перекрестке с Двадцать третьей улицей вспомнил, что не ужинал, и решил пойти в «Чайлдс». По пути купил газету, но сразу читать не стал – у меня хватало своих забот, чтобы думать о заботах остального мира. Раскрыл, когда официантка принесла мне стейк с картофелем фри.

Газета была серьезная, не бульварного толка, так что фотографию Лолы я увидел лишь на третьей странице. Фотография занимала одну колонку и была старой – юная Лола, стройная и темноволосая. Еще на две колонки растянулся заголовок:

Я отодвинул от себя тарелку. Вонь жаренной в масле картошки сделалась мне невыносима. Схватил пальто и шляпу. Официантка уже бежала ко мне по кафельному полу. Я кивнул ей на две долларовые купюры, оставленные на столе. Она изумленно посмотрела мне вслед.

Я шел на север и думал о Лоле, о ее ненаписанной автобиографии, которой она хотела дать название «По ветру песок», о том, как она умела смеяться над всем и всеми. Лола говорила, что перешла на эпатаж, потому что лень не позволяет ей больше писать стихи. Но я думал, что дело не только в лени. Ее талант парализовало что-то другое.

На Тридцать четвертой улице я зашел в сигарный магазин, дождался, когда освободится телефонная будка. К счастью, домашний номер Риордана был у меня при себе в записной книжке.

– Это Анселл, – произнес я и уточнил: – Из «Правды и преступления».

– Я понял. Проблемы, Анселл?

– Смерть Лолы Манфред не была самоубийством. Готов ставить на это последний доллар.

– Какой еще Лолы Манфред?

– Ты газет не читал? Поэтессу нашли мертвой в квартире в Гринвич-Виллидж. Говорят, самоубийство, но я сомневаюсь. Я думаю, она знала, кто убил Уоррена Вильсона…

– Минуту. – Риордан, видимо, прикрыл ладонью микрофон, кому-то что-то сказал и снова обратился ко мне: – Приезжай в участок, я там буду через двадцать минут, оденусь только.

Нажимая на отбой, я слышал в трубке возмущенный женский голос.

Стоило мне протянуть руку к дверному звонку, и сердце начало колотиться так, что его звук будет слышен любому, кто зайдет сейчас в фойе. Такое шикарное маленькое фойе дорогого многоквартирного дома, оформленное черными и белыми квадратами – явно дело рук декоратора, который тайно ненавидел богачей и хотел, чтобы они мучились клаустрофобией в ожидании лифта. Три года назад, когда Глория сняла здесь квартиру, в белом горшке на черном мраморном столе рос хилый филодендрон. Я испытывала некоторую сентиментальную жалость к живому растению, чахнущему в плену элегантности Пятой авеню, и смотрела на него как мать на слабенького ребенка. Теперь же под дверью у отца филодендрон расцвел буйной зеленью, как лавр под солнцем Калифорнии.