Кошки-мышки - Вера Каспари

– Трагедия бессмысленной растраты – растраты человеческой жизни и таланта. И всему виной алкоголь.

Я взглянула на темный грустный профиль отца на фоне огня в камине и возразила:

– Дело было не только в алкоголе. Нельзя так говорить. Все было гораздо хуже.

– Хуже? – взвизгнула Глория, поглаживая свою леопардовую пижаму так, чтобы привлечь внимание к округлостям под ней. – Что может быть хуже, чем пьянство и суицид?

– Печаль, – ответила я. – То, что заставляло ее пить. Пойми, папа, вспомни собственный опыт. Пока ты не осознал, что именно сделало тебя пьяницей…

– Это совсем другое дело! – раздраженно перебила Глория.

Как жена Нобла Барклая, она должна была стремиться к кристальной честности в отношениях, но о неприглядных периодах в его жизни ей думать не хотелось.

– Ты узнал свои слабости, научился им противостоять и бросил пить, – продолжала я, глядя только на отца. – Проблемы Лолы были хуже твоих, потому что она острее чувствовала.

– Глупости! – фыркнула Глория.

– Ее чувства были настолько остры, что ей невыносимо было с ними жить. Невыносимо видеть, как устроен мир, как честных людей, робко стремящихся к счастью, обманывают и водят за нос.

– Это просто смехотворно! – резко бросила Глория. – Если ей было так жалко простых людей, почему же она не пыталась помочь им, как твой отец, а лишь погрязла в пьянстве и распутстве? Так ведь, папочка?

Отец вздохнул.

Пробили настенные часы, и как по команде появился Харди с подносом.

– Сок ананасовый, виноградный, яблочный?

Я покачала головой.

– Нет, спасибо.

– Выпей. Это полезно.

Хорошая дочь не могла ослушаться отца. Она пила яблочный сок, честными глазами глядела на любящего родителя и думала о том, почему он обвинил ее в убийстве.

Колени у меня подкашивались, губы побелели, меня всю трясло, но все же я произнесла:

– Папа, нам надо поговорить.

У Глории аж глаза загорелись в предвкушении.

– Наедине, – быстро добавила я. – Это очень важно.

Для моего отца такие просьбы были не в новинку. Аудиенции с создателем философии правды удостаивались только члены его семьи, близкие друзья и персоны самые богатые и влиятельные. Он встал, сделал рукой широкий жест, извинился перед Глорией, и мы с ним спустились в его кабинет.

Эту комнату юный восторженный декоратор окрестил «Противоречие». Она состояла из совершенно безумных сочетаний: старый алебастр, мраморный письменный стол, чья столешница возлежала на спинах трех кованых арапов, современные книжные полки из дерева, выбеленного до цвета кости, черные бархатные гардины, подхваченные белыми гипсовыми руками. Над камином красовалась нагая розовая женщина с необъятным задом, а на противоположной стене висело искусно написанное, но весьма зловещее полотно, изображающее тазобедренные кости какого-то крупного животного.

– О чем ты хотела поговорить? – мягко спросил меня отец.

Я прикрыла глаза. Мне сейчас не хотелось смотреть на голых женщин и мертвые кости. В этическом кодексе нашей семьи страшнейшим грехом было вероломство. И я думала, что уж любящая дочь Нобла Барклая никогда этого греха не совершит. Я работала в конторе, где скептицизм был явлением эндемичным, и считала, что у меня к нему иммунитет. Всегда защищала отца с пеной у рта, но громогласным возмущением уже не могла замаскировать свою слабость. Да, я подхватила заразу от людей, которые вызывали у меня наибольшую симпатию, которые были наиболее искренни в своем к нему презрении.

Думаю, вероломство мое началось с дамской комнаты. Мои иллюзии развеяли не многомудрые критики, а простые стенографистки. Конечно, они никогда бы не стали обсуждать свои проблемы при дочери босса, но когда ты вынуждена запираться в туалетной кабинке, чтобы спокойно покурить, волей-неволей наслушаешься того, что для твоих ушей не предназначалось. Из разговора двух девушек я выяснила, что в неделю они получают меньше, чем стоит одна шляпка Глории. Я пришла в ярость, узнав о возмутительно несправедливой системе штрафов и вычетов. Мой отец, в пяти журналах и одной еженедельной радиопередаче заявлявший о любви к человечеству, ответил мне, что я просто не понимаю законов бизнеса.

Мистер Вильсон также учил меня вероломству. Он не был столь заносчив и категоричен, как зубоскалы за редакторским столом, однако он задавал мне вопросы – о том, как Нобл Барклай практикует собственное учение, о нашей жизни с Жанет, о браке с Глорией, о первых днях, проведенных в доме отца в Грейт-Неке. Мистер Вильсон не допускал открытой критики, он обсуждал со мной папину философию со снисходительной отстраненностью – как интеллигентный епископ мог бы слушать идеи миссионера-евангелиста, разъезжающего с проповедями по южному захолустью.

Когда мистера Вильсона не стало, я закрыла глаза и разум и не видела зацепок, которые могли бы раскрыть тайну его смерти. Я с ума сходила от страха, но у страха этого не было никаких веских оснований – я не знала ничего, кроме туманных и недобрых слов отца и Эда Манна о мстительной ненависти, которую мистер Вильсон якобы питал к отцу. Тогда в кабинете я пыталась смеяться над их высокопарными выражениями, пряча за юмором и бравадой свое замешательство, но на самом деле их переглядывание и многозначительное молчание привели меня в ужас. В папиной книге говорится, что тайны – это гниющие язвы, они отравляют разум и душу. И вот язва воспалилась, надулась зловонным гноем. Я тоже была виновна, виновна в сознательно совершенной ошибке, которой отец приписывал так много человеческих страданий. И, как и прочие дураки и увечные, я намеренно ослепляла себя, пряталась за шорами, оберегая ранимые глаза от безжалостного света.

И вот на короткий миг шоры пропали. Внезапно ударивший мне в лицо свет был непереносим, мне сделалось плохо, физически плохо, и с чудовищной головной болью я поспешно ретировалась домой, бросив Джонни – в тот день, когда Грейс Экклес настояла на пятиминутном сеансе излияния правды в дамской комнате. Меня шокировали даже не те мелкие странности, о которых говорила Грейс, а живо представившаяся мне картина, которая за ними стояла. Почему отец запретил упоминать имя человека, ставшего жертвой убийства? Почему так сильно рассердился на Грейс за вопрос о пистолете, который я в рассеянности вынесла из студии?

– Элеанор, о чем ты хотела поговорить?

Вздрогнув, я вышла из транса и вгляделась в его лицо. Мне показалось, что на жестком сером диване рядом со мной незнакомый человек – холеный, загорелый, красивый и здоровый. Даже по тому, как он сидит, заметно, что он привык к регулярным физическим упражнениям и массажу. И все же на лице его видны следы беспутной юности. Я смотрела на надменный подбородок и представляла себе самодовольного молодого пьяницу, к которому моя мать испытывала сумасшедшую любовь, и гибель брака для нее стала концом жизни.

Он поймал мой взгляд и улыбнулся, уверенный в собственной неотразимости.