Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

Как ни беден был Мур, а все-таки среди студентов выделялся. По словам его сокурсника Анатолия Мошковского, Георгий Эфрон всегда “был тщательно причесан, на нем щегольски сидел синий пиджак с галстуком – галстуки мало кто из нас признавал. Лицо у Георгия было очень интеллигентное: высокий бледный лоб, орлиный нос и длинные узкие иронические губы. Во всём его облике чувствовалась порода – в четких чертах лица, в умных светло-серых глазах, в подбородке, даже в этой бледности… Достоинство, взрослость, опыт, умение, как мне казалось, далеко видеть и глубоко понимать”.1223 Страсть к парикмахерским, о которой писала еще Цветаева, очевидно, сохранилась у Мура несмотря ни на что. В Москве ему удалось немного приодеться. Главное же, Мур, как и прежде, казался старше своих лет. 1 февраля 1944 года Муру исполнилось девятнадцать, но ему можно было дать лет двадцать пять. Наконец, он выделялся и знаниями, и умом.

Вряд ли Муру так уж нужны были лекции. Мальчик, который еще в девять лет взял в руки толстенный том Ипполита Тэна, в девятнадцать, вероятно, и сам мог бы прочесть лекцию по европейской истории и тем более по литературе. Но Мур пришел в институт не только и не столько за знаниями. Так же как не ради знаний он так старательно учился в школе. Мур давно понял, что в СССР колоссальное значение имеет официальная бумажка. Диплом, свидетельство, аттестат незаменимы для молодого человека, решившего делать хоть какую-то карьеру. Бумага дает официальный статус. Не зря даже Цветаева радовалась, когда ее “провели в группком” Гослитиздата. Композиторы, художники, писатели – все были объединены в творческие союзы. Бумажка давала положение в обществе, спасала от обвинения в тунеядстве. Вспомним, что двадцать лет спустя, в благополучное и почти вольное хрущевское время Иосифа Бродского обвинили в тунеядстве. А когда Бродский назвал себя поэтом, от него потребовали доказательств: “А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? А вы учились этому? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…”1224

Расчетливый и дальновидный Мур постарался обезопасить себя от возможных неприятностей и получить нужную бумажку, которая подтверждала бы его положение в обществе.

Студенческой жизни, судя по участию в литературном вечере, он не сторонился, хотя с другими студентами общался мало. Георгий, кажется, был о них невысокого мнения. Анатолий Мошковский вспоминал, как Мур читал им свой рассказ, при этом поясняя, кто такой Зевс, кто такая Афродита: “Он все-таки считал нас, советских студентов 1943 года, не дюже начитанными и грамотными… А мы ведь кое-что знали!”1225

По словам Мошковского, Георгий общался с Вадимом Сикорским и со старшекурсником Александром Лацисом, будущим пушкинистом, который был старше Мура на девять лет. Девушки с интересом смотрели на красивого, элегантного Эфрончика, как они его тут же прозвали. Они даже старались подкормить голодного мальчика. Две студентки из обеспеченных семей, Нонна Светлова, дочь командира дивизии (а дивизией командовали в генеральском звании) и Тамара Константинова, дочь “высокопоставленного папы”, однажды в обеденное время “выложили на стол завернутые в бумагу бутерброды с колбасой и кое-что другое, повкусней”. Белокурая красавица Нонна скомандовала по-генеральски: “Всё, что принесли, едим вместе!” Мур, явно смущенный, взял бутерброд с колбасой…1226

Однако мужского интереса к Нонне и Тамаре Мур не проявил. Девиц он, как обычно, игнорировал, сделав исключения лишь для одной – Норы Лапидус. Он даже провожал ее до дома, чего не догадался сделать ни во время романа с Валей Предатько, ни в пору ухаживания за Раей. С Норой он был удивительно откровенен, рассказывал ей о своей жизни и даже “под большим секретом” – о своих отношениях с матерью, о ее характере, о трагической гибели. Разумеется, девушка поделилась “большим секретом” с лучшей подругой, а та – с Мошковским, когда тот собрался писать мемуары о своем знакомстве с сыном Марины Цветаевой.1227 Такое поведение кажется странным, точнее – новым для Мура. Прежде он был откровенен только с близкими людьми: с сестрой, с Мулей Гуревичем. Может быть, это говорит о новом большом чувстве, которое захватило Мура? Увы, других свидетельств этого романа не сохранилось. И это лишь одна из не раскрытых пока московских тайн Мура.

Последние полтора месяца своей московской жизни (а возможно, и несколько больше) Мур провел не в Мерзляковском переулке с тетей Лилей и ее подругой Зинаидой Ширкевич и не в заводском общежитии, к которому с ноября 1943-го уже не имел отношения. Я это понял, когда прочитал черновик автобиографии Мура и сопоставил его с картой Москвы. Мур писал, что переехал в Советский район. В Советском районе он и получил повестку о призыве в армию. А Мерзляковский переулок был тогда в административных границах не Советского, а Краснопресненского района. Прежде Мур был приписан к Краснопресненскому военкомату, но сменил место жительства, адрес прописки и, следовательно, военкомат.

В другом документе – именном списке призывников – указан и новый адрес Георгия Сергеевича Эфрона: Большой Козихинский переулок, 30, квартира 7. Это меняет традиционный взгляд на последний московский период Мура. Оказывается, в его жизни произошла какая-то перемена, которая и отразилась в переезде. Не меньше поражает и его новый адрес. Это большой шестиэтажный доходный дом с угловыми башнями, построенный в начале XX века по проекту Эрнста Карловича Нирнзее. Дом этот соединен с еще одним домом, таким же громоздким, шестиэтажным, тоже построенным по проекту Нирнзее. У этих зданий до революции была одна хозяйка – А.А.Волоцкая, поэтому их называют “Волоцкие дома”. В сущности, это один дом с несколькими подъездами и двумя адресами: Большой Козихинский переулок, 28–30 и Трехпрудный переулок, 11–13.

Провидение – лучший сценарист. Кто бы мог подумать, что последние недели своей московской жизни Мур проведет в родных для его семьи местах. В Трехпрудном, 8 родилась Марина Цветаева. Там прошли ее детство и юность. Она покинула родной дом, только выйдя замуж за Сергея Яковлевича в 1911 году. И вот в конце 1943-го или в самом начале 1944-го их сын поселился неподалеку. На месте старого домика Ивана Владимировича Цветаева стоял большой, новый, не достроенный тогда кооперативный дом.[188] Конечно, Мур не раз видел его – от Большого Козихинского пешком минуты четыре.

Сейчас это дорогой и престижный район. До революции же его называли “Козихой” и фешенебельным не считали, несмотря на близость к центру. В доходных домах квартиры сдавались так дешево, что там часто селились бедные студенты и Козиха получила славу студенческого квартала. В двадцатые годы квартиры в доходных домах стали коммунальными. По свидетельству Дмитрия Ольшанского, коммуналки в Волоцких домах сохранились вплоть до начала девяностых.

Так что новое жилье Мура, скорее всего, было комнатой в коммунальной квартире. Но все-таки – своей комнатой. К тому же расположенной очень удачно: от его дома в Большом Козихинском до Литинститута всего десять минут пешком. Как же он сумел такое жилье получить? Точного ответа нет. А предположений несколько.