Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– … эй, парень! Рабочий день закончился, – хлопнул его по плечу Эндрю, протягивая фляжку с водой; Томас вздрогнул, кивнул и кое-как поднялся на ноги – голова все еще гудела, как чугунный колокол, от множества образов, встававших перед глазами ослепительной круговертью.

– Ну, чего встал, как вкопанный? – продолжал допытываться старший товарищ, пихая ему в руки половину пшеничной лепешки – настоящей, мягкой, явно изготовленной в пекарне на берегу, настолько не похожей на привычные сухари, что Томас сперва растерялся, не понимая, что ему с ней делать. – Капитан Миллер сегодня заночует в городе, на борт не вернется. Пошли хоть выспимся как следует, пока есть такая возможность. Где ты был вообще? Я повсюду искал, но ты будто сквозь землю провалился…

Том механически следовал за ним, кажется, даже что-то отвечая, но не имея возможности разобрать собственные слова. В кубрике уже собрались матросы – кто-то ложился спать поближе к стене, там, где было темно, а остальные при свете одинокой свечи, разожженной против устава, поочередно рассказывали какие-то истории; к ним-то и направился Эндрю, вознамерившись сперва утащить за собой и приятеля. Но Смит отказался, сославшись на головную боль, наскоро забрался в свой гамак, накрылся тощей простыней и зажмурился, пытаясь совладать со своими мыслями, становившимися с каждой минутой все назойливее и ярче…

– Я стояла перед ним и была уверена, что смотрю в глаза собственной смерти, – шептала Фрэнсис, прикрывая веки и зябко поводя плечами. – Антонио позже рассказывал мне, что собирался убить столь опасного противника, чуть не погубившего его товарищей. Будь я мужчиной, он бы так и поступил… Но когда он увидел перед собой женщину, то сперва долго не мог поверить, что я говорю правду, а после… – слабая, доверчивая усмешка на мгновение расцветала на ее губах, и сразу же пропадала, словно в ожидании удара. – После он встал передо мной на одно колено и попросил стать его женой.

… Томас так и не смог заснуть. Промаявшись в гамаке добрых полтора часа, он вышел под ослепительные звезды ночного неба – холодные и белые, с необозримых высот своей древности они глядели на него в безмолвном презрении, и Смит застыл на месте, не в силах шелохнуться от непонятной ярости, медленно закипавшей в нем. Несправедливость, случившаяся с той прекрасной женщиной, собственные беспомощность и беспамятство сводили его с ума: Томас готов был отдать руку, ногу, голову, что угодно, лишь бы только понять, вспомнить что-то очень важное – то, что обрывками металось в его воспаленном мозгу уже очень и очень давно, но никак не могло найти выход.

У него уже начинала болеть голова – так было всегда, когда он пытался поглубже погрузиться в несуществующие воспоминания; обычно сон помогал прогнать боль, но на этот раз Смит твердо решил не поддаваться искушению. Медленно, но верно раскаленная пружина развернулась внутри уродливых шрамов на лице, задела висок и принялась распрямляться дальше, потихоньку затрагивая темя, затылок и основание шеи; Томас терпел, стиснув зубы и чутко прислушиваясь к безумному сознанию. Огненной сеткой перед его веками пронеслась разметка карт наподобие тех, которые иногда чертил их штурман, и Смит ухватился за эту мысль, разматывая ее, словно канаты, которые перебирал всего два часа назад. Там картинка была проще, здесь же вместо прямой линии шел какой-то безумный чертеж со множеством проекций, неимоверно сложный и требующий вычислений, равных которым Томас никогда не мог знать; выдумать и осуществить подобное мог лишь безумец… или гений?..

Он очнулся прямо перед дверью в штурманскую рубку: вход сюда, в общем-то не был ему запрещен, но, конечно, не в ночное время и не в отсутствие самого штурмана. Смит колебался всего секунду – вот он стоял в нерешительности, собираясь с силами, и сразу же за этим уже сжимал в руках несколько наспех выхваченных из ящика стола, по счастью, не запертого, листов бумаги, остро наточенный карандаш и, что важнее всего, пухлый атлас с многочисленными картами. Какие-то из них были в нем изначально, какие-то чертил сам их штурман и затем аккуратно подшивал к остальным – Смит не знал этого точно, но каким-то новым, обостренным зрением видел теперь на отдельных листах мелкие ошибки и неточности, выдававшие их происхождение.

В рубке оставаться он не посмел, но на палубе было совершенно пусто – часовых в порту обычно не ставили – и поэтому он просто устроился в укромном уголке на баке, перетащив туда украденное вместе с наспех зажженным фонарем. Тот шипел горячим воском, потрескивал, но свет дарил исправно, так что Смит поставил его слева от себя, уселся прямо на палубу, поджав под себя ноги и расстелив на коленях первый лист бумаги. Взял в руку карандаш, подумал, положил было обратно – до того тряслись руки – снова поднял, выдохнул, стараясь отрешиться от боли и думать об одних лишь картинках в голове – и резко, торопливо провел первую черту. Опомнился, принялся было чертить сетку координат – пальцы не слушались, цифры прыгали, два или три раза он сбивался, зачеркивал и чуть ли не вслух начинал отсчитывать упрямые градусы и минуты. Восток и запад почему-то оказались не напротив друг друга, а на одной четверти окружности – Томас всхлипнул, смял лист и запихал внутрь фонаря, с почти физическим наслаждением наблюдая, как пламя пожирает бумагу. Не может быть, чтобы он, такой идиот, мог хоть на мгновение представить себе… Разве бывают такие чудеса?

Но она говорила… Фрэнсис говорила о своем муже с такой тоской! И где-то там, за синим морским простором, мучается безвестностью ее дочь, лишившаяся отца и матери… Что бы ни случилось у них обеих – он обязан стать нормальным, обязан вспомнить все, чтобы помочь им! Есть, есть какой-то ключ – Томас был убежден в этом – есть нечто, узнав которое, он сможет победить самого мистера Рочестера и всю его огромную компанию. Он ведь знал… уже знал это когда-то, просто забыл…

… Темный, мрачный пороховой склад. Высокая мужская фигура, подносящая фитиль к дорожке пороха, протянутой до самой большой бочки – когда огонь подберется к ней, взорвется весь корабль. Человек дожидается, пока серый взрывчатый порошок займется пламенем, оборачивается к двери, выходит прочь, уже почти покинув трюм – и с криком ужаса бросается вперед: крышка люка захлопывается, и щелкает замок, преграждая ему путь.

– Откройте, ради Бога! Открой, Сэм!.. – бьет он наотмашь кулаками по тяжелым доскам, но крышка не поддается.

– Я знаю, что ты натворил, капитан! Мы не собираемся все помирать тут из–за тебя, – грубо доносится сверху сквозь переборки чей-то голос. Человек запрокидывает голову, кричит еще что-то, громко, неразборчиво и умоляюще – а затем снова разворачивается и бежит внутри обреченного корабля, врывается в какое-то крохотное помещеньице с единственным окошком, лезет в него, обдирая плечи об узкую раму. Из коридора за ним уже слышатся голоса, топот сапог и лязг оружия, грохот выбитой двери – а затем все вдруг тонет в одной чудовищной, сминающей все живое вспышке взрыва…

– Он сказал мне: «Возьми с собой людей и отправляйся на берег, жди меня там». Сам отобрал тех, кто пошел со мной, хотя раньше это всегда решала я, – у Фрэнсис глаза горели безумной, отчаянной надеждой и сверкали непролитыми слезами. – Сказал: «Не ищи меня, я сам тебя найду, когда все утихнет, только верь мне!» Я умоляла: «Позволь мне остаться с тобой!» – но он не разрешил. «Подумай хоть о дочери, расскажи мне, что случилось!» – и тогда Антонио сказал мне, что не собирается ждать, когда Рочестер пришлет за ним убийц. У него был какой-то план, как сделать так, чтобы все считали его мертвым… Я уверена, он узнал что-то об этом Рочестере – что-то такое, что было очень важно… Если бы Антонио сказал мне тогда, что именно – может, я знала бы, где искать его теперь!..