Восхождение тени - Тэд Уильямс

И поскольку выбор ему предстоял (как это частенько случалось в последнее время) между двумя неприятными решениями — послать за едой мать или пойти самому — он предпочёл, менее, по его прикидкам, опасное.

"Странно, — размышлял Тинрайт, пробираясь сквозь толпу не нашедших себе угла, переступая через беспомощных доходяг и стараясь ожесточить сердце и не обращать внимания на мольбы раненых и матерей с голодными детишками. — Солдаты, которые едва ли днём ранее бились на стенах против существ из бабкиных сказок, теперь вынуждены разнимать дерущихся за кусок хлеба горожан".

Буквально в двух шагах от него два мужика месили друг друга в грязи, сцепившись за право обладания чахлым кабачком, выращенным кем-то на окошке. На мгновение поэта посетила мысль написать об этом стихи — как самобытно бы они прозвучали! — но нынче Мэтт Тинрайт служил сразу стольким господам, что у него не оставалось времени даже на размышления, а не то что на сочинительство. И всё же задумка была хороша: поэма о людях, сражающихся за овощ. Она уж точно расскажет больше о временах, в которые он жил, чем любовные вирши о белоснежной шейке юной девы, написанные для придворного повесы.

Мэтт уже возвращался с Рыночной площади, неся чуть плесневелую краюху хлеба, завёрнутую в плащ вместе с маленькой луковкой и самой ценной его добычей — вяленым угрём, на которого поэт и потратил почти все "съестные" деньги. Рагу из угрей, которое готовила его матушка, было одним из немногих счастливых воспоминаний его детства. Анамезия Тинрайт покупала угрей только тогда, когда лодки просто трещали под грудами выловленной рыбы, и её сбывали по дешёвке, так что в те редкие дни, когда на стол подавалось это почти праздничное блюдо, Мэтт и его отец мчались к столу, умыв и лица, и руки, и сглатывая слюнки в предвкушении.

"Надо попробовать, что ли, поискать в этих руинах марашский перец горошком…" — уже решил было про себя Тинрайт, когда внезапно нос к носу столкнулся с Окросом, королевским врачом, вышедшим из дверей лавки торговца птицей.

— О, добрый день, мой лорд, — поприветствовал его Мэтт, от неожиданности испугавшись так, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

"Знает ли он, что я его знаю? Мы с ним хоть раз говорили, или я только шпионил за ним?"

Окрос, однако, выглядел ещё более напуганным внезапной встречей. Он прятал под плащом нечто, как быстро стало понятно — живое. Когда лекарь, ростом уступавший Тинрайту, попытался проскочить мимо поэта, из-под его плаща, несмотря на попытки мужчины запахнуться до самой шеи, высунулись яркий безумный глаз и жёлтый клюв.

Это был петух, и довольно красивый — насколько удалось заметить, — с красным гребешком и блестящими чёрными перьями. Окрос едва глянул на Тинрайта, словно с него убудет, если он посмотрит кому-то прямо в глаза.

— Да-да, — пробормотал он, — добрый день.

И заторопился обратно к замку, как будто приобретение курицы кто-то мог счесть преступлением против короны.

"Возможно, — предположил Тинрайт, — он боится, что его ограбят? Тут найдутся люди, способные убить и за менее сытный ужин".

И всё же случай показался поэту подозрительным. Несомненно, в цитадели птиц найдётся поболее, чем здесь внизу, в разрушенном городе — и почему вдруг лекарь покупает петуха в такой тайне?

За то время, пока Мэтт поднимался обратно на холм во Внутренний круг, где-то на краю его сознания всколыхнулось некое воспоминание — о чём-то, прочитанном в одной из книг отца…

Любовь к чтению, как думал иногда Тинрайт, была, пожалуй, единственным подарком, полученным сыном от родителя, но подарком дорогим: почти неиссякаемый поток книг — большей частью заимствованных (а может, и украденных — внезапно пришло поэту в голову) из домов, где Керн Тинрайт служил учителем — Клемон, Фельсас, все классики, а заодно и более лёгкое чтение, вроде стихов Вандерина Югенийца и пьес иеросольских и сианских авторов. Вандерин и пробудил в юном Мэтте грёзы о роскошной придворной жизни, где он возносился всё выше и выше, окружённый восхищением прелестных дам и купающийся в золоте, которым щедро вознаграждали его за искусство достойные джентльмены. Самое удивительное, что именно так он наконец и живёт, но как же демонски при этом несчастен…

И внезапно то, что вертелось у Мэтта на границе памяти, вспомнилось отчётливо — строки из поэмы Мено Стриволиса, выдающегося сианского поэта, творившего два века назад.

"И чёрного тогда принесши петуха,

На камень возложив, кинжалом вострым

Солёного вина, что Керниосу мило,

Поток отверзла…"

Вот и всё — только отрывок из Мено о печально известной ведьме Ваис — королеве Крейса, несколько строк о таком же чёрном петухе, как тот, которого прятал под плащом учёный муж. Ничего более — но как же странно, что Окрос отправился так далеко, просто чтобы купить домашнюю птицу. На птичьем дворе в резиденции можно найти кур и получше, и пожирнее…

"Но, возможно, не того цвета", — подумалось поэту вдруг. И тут он вспомнил ещё несколько строк:

"Лишь кровь одна взывает к Высочайшим;

С вершины горной к ней, из тайной тени,

Из чащ лесных, из глуби океана

Стремятся, и, подвластны узам крови,

Умолены быть могут о дарах,

О исполненьи тайного желанья,

Иль могут против зла предостеречь…"

Страх, втрое более сильный, чем тот, что он испытал при встрече с Окросом, стреножил Мэтта Тинрайта, заставив его резко остановиться прямо посреди узкой улочки. Люди проталкивались мимо, ругая парня последними словами, но он их едва слышал.

"…И кровью петушиной окропила,

И воззвала к Хозяину Земли

Древнейшему — с тем, чтобы даровал он

Ей силу смерть послать своим врагам…"

Может, вот в чём причина? Не затем ли Окрос проделал весь этот небезопасный путь из резиденции во Внешний круг, что ему понадобился петух определённого цвета для некоего ритуала? Не связано ли это как-то с тем зеркалом, которым так интересовался Броун? Полный сомнений и страхов, но равно и охваченный лихорадочным волнением, Мэтт поспешил назад, домой, через толчею и беспрерывную брань Внутреннего круга.

Матушка его, как и ожидалось, пришла в ярость.

— Что значит — ты опять уходишь? Мне нужны дрова для печки! Хорошо же тебе — припёрся тут и заказываешь себе рагу из угрей, будто б ты у нас благородненький господинчик, а я надрывайся у плиты! Что за мерзость ты ещё задумал провернуть?

— Спасибо, матушка, и тебе доброго дня. Но я пока ещё не ухожу.

Он пригнул голову, чтобы, поднимаясь по узкой лестнице, не вышибить мозги о потолок.

Элан сидела на большой кровати, которую делила с внучатыми племянницами Пазла, и что-то вышивала. Мэтт был рад видеть её окрепшей, но взгляд у девушки всё же оставался затравленным — тем самым, какой, надеялся Мэтт, однажды исчезнет с её лица навсегда.