Нёкк - Нейтан Хилл

– Сэр, вам правда пора, – мужчина с блокнотом понемногу терял терпение.

– Да-да, конечно.

И Сэмюэл в сопровождении сотрудника безопасности проследовал от телевизора к выходу из аэропорта.

Перед тем как выйти на улицу, он обернулся и заметил, что мать собирает вещи по ту сторону зоны контроля. Она не взглянула на него, не махнула ему рукой. Просто взяла вещи и ушла. Так Сэмюэлу второй раз в жизни довелось увидеть, как мать уходит прочь, исчезает, чтобы уже не вернуться.

Конец лета 1968 года

1

Бар на первом этаже гостиницы “Конрад Хилтон” отделяет от улицы витражное окно с толстыми зеркальными стеклами, сквозь которое снаружи не проникает ни звука, кроме совсем уж громких и близких криков или рева сирен. Парадный вход “Хилтона” охраняет отряд полиции, а за ним, в свою очередь, наблюдает масса агентов спецслужб, которые следят, чтобы в “Хилтон” пропускали только тех, кто живет в гостинице и не представляет опасности: делегатов, их жен, сотрудников предвыборных штабов разных кандидатов, самих кандидатов, Юджина Маккарти и вице-президента, все они здесь, и вдобавок к ним деятели культуры, пусть и не пользующиеся широкой известностью, но все же минимум двое полицейских узнали Артура Миллера и Нормана Мейлера. В баре сегодня полным-полно делегатов, и свет специально притушили, чтобы в уютном полумраке было привольнее выпивать и говорить о политике. За столиками в кабинках мужчины серьезного вида что-то негромко обсуждают, обещают, торгуются. У каждого сигарета, почти у всех бокал мартини, звучит оркестровый джаз – скажем, Бенни Гудмен, Каунт Бэйси, Томми Дорси, – достаточно громко, чтобы не было слышно, о чем говорят за соседним столом, но не настолько, чтобы приходилось кричать. По телевизору над стойкой транслируют новостной канал CBS. Делегаты ходят по бару, пожимают руки знакомым, похлопывают друг друга по спине: на таких мероприятиях всегда собираются одни и те же. Вентиляторы на потолке проворно поднимают и разгоняют сигаретный дым.

Люди, не сведущие в политике, порой брюзжат, что настоящие решения принимают в темных прокуренных комнатах: так вот это одна из них.

За стойкой сидят двое мужчин, к которым никто даже не думает приближаться: зеркальные солнечные очки, черные костюмы, явно агенты секретной службы после дежурства. Они смотрят новости и пьют что-то светлое и прозрачное. Гул в баре моментально стихает, едва какой-то хиппи прорывается сквозь оцепление, мчится по Мичиган-авеню, и ловят его уже у самой зеркальной витрины бара, так что сидящие внутри – все, кроме двух секретных агентов – замолкают и наблюдают за происходящим на улице, причем из-за витражного стекла вся сцена кажется размытой: полицейские в голубой форме бросаются на бедолагу, валят на землю, лупят дубинками по спине и ногам, при этом в баре не слышно ничего, кроме бормотания старика Кронкайта по CBS да “Голубой рапсодии” в исполнении Глена Миллера.

2

Высоко над ними, в люксе на верхнем этаже гостиницы “Конрад Хилтон” вице-президент Хьюберт Х. Хамфри собирается принять душ.

В третий раз за день и во второй по возвращении со стадиона. Он велит горничной включить воду, и обслуга смотрит на него с удивлением.

Утром на стадионе Три Ха репетировал речь. Обслуга за глаза называет его “Три Ха”, но агенты спецслужб обычно обращаются к нему “мистер вице-президент, сэр” – ему так больше нравится. На стадион поехали, чтобы вице-президент постоял на сцене, представил, что перед ним толпа и он говорит речь, подумал о хорошем, как учили его консультанты по вопросам управления, вообразил зрителей на этом просторе, на этом обширном пространстве, куда поместятся все жители родного его городка и еще много-много тысяч человек, и он мысленно репетировал речь, наслаждался аплодисментами, старался мыслить позитивно, повторял про себя: “Они хотят, чтобы я победил, они хотят, чтобы я победил”, на деле же не мог думать ни о чем, кроме запаха. Характерная вонь животных испражнений, к которой примешивался сладковатый запах крови и моющих средств: этот запах окутывал все скотные дворы. Да уж, выбрали место для съезда.

Вся его одежда пропахла этим, хотя он уже сменил костюм. Воняют волосы, ногти. Если он не избавится от этой вони, наверно, сойдет с ума. Надо еще раз принять душ, а обслуга пусть себе думает, что хочет.

3

Тем временем Фэй Андресен в подвале разглядывает тени на стене. Она сидит не в городской тюрьме – скорее в импровизированной клетке, которую наскоро соорудили в кладовой гостиницы “Конрад Хилтон”. Камеры огорожены не решетками, а сеткой-рабицей. Почти всю ночь ее мучил приступ паники. Фэй сидит на полу. Ее сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, отволокли в эту камеру и заперли дверь. Фэй с мольбой кричала в темноту, мол, это какая-то ужасная ошибка, плакала, представляя, что будет, если семья узнает, что ее арестовали (да еще за проституцию!), ее трясло от страха, так что Фэй свернулась клубочком в углу, слушала упорный стук собственного сердца и уговаривала себя, что не умирает, хотя ей и казалось, что именно так и чувствует себя умирающий.

После третьего или четвертого приступа ее охватило странное спокойствие и смирение: наверно, она просто выбилась из сил. Фэй измучилась. Всю ночь ее от страха сводили судороги, и теперь все тело гудело. Фэй лежала на спине, надеясь заснуть, но лишь таращилась в темноту, пока сквозь единственное окно в подвал не просочились первые тусклые отблески зари. Многослойное матовое стекло рассеивало, приглушало, заслоняло сизый болезненный свет, какой бывает глухой зимой. Самого окна Фэй не видит, но видит свет от него на дальней стене. И тени прохожих. Сперва нескольких, потом многих, целой толпы проходивших мимо людей.

Дверь открывается, и появляется коп, который арестовал ее вчера вечером, – коротко стриженый здоровяк. Ни жетона, ни бирки с именем, ни каких бы то ни было опознавательных знаков на нем по-прежнему нет. Фэй встает на ноги.

– В общем, варианта у тебя два, – говорит коп.

– Это какая-то ошибка, – отвечает Фэй. – Недоразумение.

– Первый: ты немедленно уедешь из Чикаго, – продолжает коп. – Второй: ты остаешься в Чикаго и идешь под суд за проституцию.

– Но я же ничего не сделала.

– И за наркотики. Ты же под наркотой. Я про те красные таблетки, которые ты приняла. Как думаешь, твой папа обрадуется, когда узнает, что ты шлюха и наркоманка?

– Кто вы? Что я вам сделала?

– Уедешь из Чикаго – и дело с концом. Я тебе прямо говорю: уезжай, и все будет хорошо. Но если я еще хоть раз тебя здесь поймаю, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней.

Полицейский трясет решетку, проверяя на прочность.

– Я оставлю тебя тут на выходные, чтобы ты обо всем подумала, – говорит он. – Приду, когда закончатся протесты.

Он выходит и запирает за собой дверь. Фэй садится на пол и снова глазеет на тени. Шествие наверху в самом разгаре – так думает Фэй, глядя на тени на противоположной стене. Тонкие тени, похожие на перевернутые смыкающиеся лезвия ножниц, – это наверняка ноги, думает Фэй. Шагают люди. Должно быть, город уступил и разрешил демонстрацию. Потом раздается грохот, окно заслоняет огромная тень, и Фэй решает, что это пикапы со студентами, которые собрались на марш протеста и машут самодельными флагами с пацификами. Она радуется за них: значит, Себастьяну и остальным удалось добиться своего и самая массовая демонстрация года – да что там, десятилетия, – все-таки состоялась.