Останкино. Зона проклятых - Артемий Ульянов

Вслед за монахами слова молитвы повторяла старуха в грубом тканом рубище и с посохом в руке. Она стояла на детской площадке, прислонившись к скрипучим покосившимся качелям, прямо под объективом одной из бдительных камер, установленных в районе, отчего один из мониторов центрального наблюдательного пункта мерцал слабыми помехами. Бабушка размашисто крестилась всякий раз, когда видела колыхающееся бесплотное тело души, отлетающее ввысь. С каждым крестным знамением к ее ногам падала слезинка, рожденная большими глазами богомолицы.

— Это что еще за?.. — изумленно пробормотал оператор пункта слежения майор Еремеев, заступивший на дежурство на следующее утро. Он знал, что камера № 138 давала вчера помехи. Специалисты из технического отдела ФСБ проверили ее, никакой поломки не обнаружили, и помехи прекратились. Теперь же Еремеев, не веря своим глазам, вглядывался в изображение на мониторе.

— Вроде ж не было… — неуверенно сказал он себе, после чего вывел на большой экран запись, сделанную 138-й камерой сутки назад. — Ну дела! — с восторженным испугом произнес он, сравнив изображения. И потянулся к телефону, чтобы сообщить о своем открытии.

Рядом с качелями, стоявшими на детской площадке во дворе 16-го дома по улице Аргуновская, Еремеев отчетливо видел небольшую россыпь луговых цветов, непостижимым образом выросших за ночь прямо на гравии.

И Васютин совершил ошибку.

«Что там может быть внутри этого ангелочка? — думал он, вглядываясь в девчушку. — Ей лет семь, не больше… Что она пережила? Детские обиды и радости, да и тех — совсем немного. Ну, может, ссору отца с матерью или пожар… Риск есть, конечно. Что ж, будем рисковать», — решил Кирилл. Помолившись, он сжал в руке нательный крест. Истово повторяя имена сына и жены, Васютин прыгнул на двадцать девятую плитку, надеясь тут же, одним могучим рывком вырваться из вязких объятий прошлой жизни деревенской девчушки.

Что-то белое, яркое и обжигающее наотмашь ударило его, разом завладев сознанием подполковника еще до того, как его ноги опустились на плитку. На этот раз никакой череды картинок и эмоций не было. События одного-единственного дня из жизни этой девочки целиком заполнили Васютина, разлившись в нем смертельным ужасом. Невыносимо медленные, тягучие, они были сотканы из огромного страха и безнадежных молитв ребенка.

Убогий двор, обнесенный плетеной изгородью, что стоял подле крепко срубленной избы, был наполнен злобной, яростной мужской бранью, сквозь которую прорывался умоляющий женский плач. Звук этой какофонии становился все громче и свирепее. Набирая свою адскую силу, он ухал в сознании Кирилла, будто крик набата, предвещающий неотвратимую трагедию. Молодая селянка, босоногая и простоволосая, в порванной окровавленной одежде, металась по двору, уворачиваясь от обезумевшего мужа. Здоровый детина, по пояс голый, со всклоченной бородой на перекошенном безумном лице, кидался на нее, припадая на одну ногу и хрипло изрыгая нечленораздельные проклятия и угрозы вперемежку с грязным матом. Этот конвульсивный зловещий танец продолжался и продолжался, каждым своим движением вспарывая душу Васютина, как когда-то — душу девчушки.

— Не видать пощады тебе, тварь безродная!!! — кричал мужик. — Зарублю, сука!

— Степа, нет… ради чада нашего… не губи! Опомнись! — лепетала белая от ужаса баба, дергаясь всем телом в сторону от его прыжка.

— А-а-а-а-а! Ведьма! — сипло орал тот, размахивая топором.

— Помогите, люди!!! — визжала она, продолжая обреченное бегство.

Вжавшись в край невысокой поленницы, Кирилл смотрел на эту жуткую сцену глазами маленькой Евдокии, окаменевшей от беспощадного ужаса. Его разум был полностью во власти ее памяти, которая не оставила Васютину даже крошечной толики его собственного сознания. Он физически ощущал, как глубоко внутри что-то с треском ломается, впиваясь острыми осколками в его тело, стремительно наполняющееся адской болью. Когда глава семейства в очередном уродливом прыжке схватил мать девочки, осколки эти полезли наружу, в клочья раздирая оцепеневшую оболочку…

Потом был взмах топора, еще один и еще… Двор заполнился булькающими звуками агонии и сладострастными стонами убийцы. Почти не осознавая себя, он, Васютин, бросился на бессильных трясущихся ногах к изрубленному телу матери, которое еще билось в предсмертных судорогах, отдавая останкинской земле остатки своей недолгой жизни.

— Мамка-а-а-а! — разнесся его шепчущий детский крик по залитому кровью двору…

— И ты, отродье?!! — задыхаясь от ненависти, взревел отец Евдокии перекошенным беззубым ртом.

Погоня была короткой, но такой долгой, будто каждый шаг убегающей от смерти девчушки мог вместить в себя не одну людскую жизнь. Он настиг ее ударом обуха в спину у порога избы, куда Евдокия бежала за спасением — к иконе Смоленской Божией Матери, что висела над лампадкой в углу светлицы. Сбитая с ног, девочка влетела в сени, гулко охнув, и на четвереньках поползла к спасительному образу. Когда она уже почти добралась до него, выкрикивая обрывки молитвы, послышался сдавленный смех…

Чуть ощутимое колебание воздуха от летящего вниз топора тронуло Евдокию по волосам, покачав пламя крошечной лампадки. Спустя вечность, полную отчаяния и жалости к покойной матушке, лезвие вгрызлось в беспомощную плоть ребенка.

Обожженное ужасом, сознание Васютина лопнуло. Враз наступила тишина. В тишине этой была какая-то новая жизнь, легкая и светлая. «Живу, живу, живу, живу», — трепетал его рассудок, стиснутый страшными воспоминаниями деревенской девчушки.

Тогда перед его взором возник двор, обнесенный плетеной изгородью, что стоял подле крепко срубленной избы. Он снова был наполнен яростной мужской бранью, сквозь которую прорывался умоляющий плач еще живой матери. И все повторилось, словно и не происходило с ним только что…

Повторилось и в третий раз, и в четвертый, снова и снова муча Васютина, который наматывал круги ада Евдокии на свою душу. Когда это происходило в пятый раз, сознание Кирилла пустило свои первые несмелые ростки. Уцепившись за образ Богородицы, оно старалось пробиться сквозь завесу чужого кошмара. На шестом круге он смог едва почувствовать себя. А на седьмом, когда обезумевший убийца принялся рубить жену, он отчетливо услышал: «Оля, Женька». С этого момента Кирилл стал собирать себя по крупицам, сперва ощутив желание уничтожить ублюдка с топором. Попав в последние минуты жизни Евдокии в восьмой раз, он уже знал, что произойдет дальше. Отстраненно видя происходящее, изо всех сил пытался выбраться из западни, силясь понять, кто он такой и кто такие Оля и Женька.

Лишь когда жестокая расправа стала повторяться в одиннадцатый раз, Васютин наконец смог разглядеть лица собственных жены и сына сквозь завесу кошмара. Сразу после этого его собственная жизнь понеслась перед ним яркими вспышками отрывочных воспоминаний, которые стали складываться в единую картину, заслонившую собой память девчушки. Собрав оставшиеся силы, он швырнул их на то, чтобы закричать. И стал рывками выныривать из адского забытья…