Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

У нас стало нарушаться бельевое хозяйство, ведь когда отправляли Юлю и Мишу, им я дала часть белья. Дети подрастали – нужны были простыни, полотенца. Я купила на свои деньги простыней, полотенец, кое-какую мелочь, и он покупал иногда. Раз как-то он меня позвал куда-то с ним идти – я сказала, не знаю, в чём идти. Платья нет. Он пожал плечами и презрительно сказал: «Сколько лет работаешь и даже платья не могла себе завести».

На каникулы приезжали Миша и Юля. Стало очень людно, надо было бы подкормить детей, но К.К. не прибавил денег, мне было трудно кормить всю эту ораву – семь человек, восьмая домработница. Юля, как всегда, не хотела ничего видеть и ничем не могла помочь. Она даже обижалась, когда ей предлагали что– либо сделать. Она же приехала отдыхать! Миша был очень весел и мил. Он получил «отлично» за свой концерт, премирован как молодой композитор Кировской стипендией. У него были планы, большое желание учиться и показать себя достойным премии. Он был лучше, чем всегда, в смысле настроения. Если раньше я иногда и опасалась за Мишину психику, то в этот приезд он был совершенно вне подозрений. Как всегда, услужлив, ласков, добр. Случалось, что я пойду на базар, вдруг кто-то сзади у меня сумку берёт. Оказывается, Миша. «Ты же занимался, как сюда попал?» – «Я подумал, что ты тяжёлое понесёшь, вот и встретил». Он мне рассказывал о своих путях в музыке, но я не всё понимала. В этих модных веяниях так сразу не разобраться. Уехал он бодрый, с огромным желанием работать.

На каникулы К.К. ездил в Москву, но получил там окончательный отказ. Нина Самойловна сошлась опять со своим мужем, не разрешила даже зайти. Он сообщил мне, что с Москвою всё кончено.

Опять настала передышка, опять К.К. был любезен, меньше придирался, интересовался моими делами. А дела мои в институте шли хорошо – за год меня премировали два раза ударной грамотой, которую я не получила, впрочем, но честь была оказана. Кабинет был организован, заведование кафедрой шло крепко. Работой я дорожила, так как она меня отвлекала от мрачных мыслей. Некоторое успокоение наступило. Прекратились разговоры о новой жизни, ничего не было слышно об Оне. С Москвой порвано, надежды возобновились. К.К. был любезен и предупредителен, и я была любезна и предупредительна.

Екатеринбург, сентябрь 2018 г.

Уральский геологический музей я обходила стороной много лет. В моей жизни всё изменилось до полной неузнаваемости: с наивной девочкой, заставшей отца с любовницей, у меня не больше общего, чем с той студенткой, что курит у дверей, улыбаясь парню в рваных джинсах. В музее же, кажется, не изменилось ничего: те же камни у входа, та же лестница и, вероятно, те же самые экспонаты, многие из которых профессор Матвеев приобретал для коллекции на свои деньги. К.К. был буквально одержим этим музеем, именно он стал ему настоящим, любимым ребёнком в отличие от родных детей. Юлю он, впрочем, выделял, гордился её красотой и независимым, сильным характером. Андрея терпеть не мог. Мишу, когда с тем случилась беда, вычеркнул из списка удачных жизненных достижений. О младших, Саше и Ксеничке, будет сказано после.

Все родители любят своих чад по-разному, и чада, как бы от них ни старались укрыть это обстоятельство, прекрасно о нём осведомлены. Если детей много, кто-то всегда будет меньше любим отцом или матерью. Даже если детей всего лишь двое, родитель (особенно если он однолюб по природе) сделает свой выбор в пользу того, кому в настоящий момент приходится труднее: или у него слабое здоровье, или он «пошёл в нашу родню», или просто так, без причины. Моя мама всегда любила Димку всем сердцем, а меня терпела, подмечая в моём характере те черты, которые осуждала в себе. После смерти брата отношение матери изменилось коренным образом: из дерева, которое росло в саду без особого присмотра, я вдруг превратилась в ценный экземпляр, достойный как минимум таблички с латинским названием, – но это продолжалось недолго. Моё постоянное отсутствие разъединило нас, сделало по большому счёту чужими людьми. А Княжна почти всегда была рядом – когда не пьянствовала в Ревде или Каменске. С ней можно было говорить о Димке. Она не боялась «чёрной» работы – с годами в Таракановой проснулась какая-то особая хозяйственность и чистоплотность, странная для алкоголички. В свои трезвые недели Княжна драила нашу квартиру, прибирала шкафы, с остервенением гладила бельё. В хорошие дни она ходила с мамой и Андрюшей гулять в Собачий парк, слушала мамины рассказы о деревьях и Андрюшины – про психические болезни. Постепенно Ира стала для мамы родным человеком, от страха за которого просыпаешься посреди ночи, кому без всякой жалости отдашь свою жизнь, а не какую-то там шкатулку. Я не роптала – смешно было роптать. Порой вспоминала, как мама называла Княжну в письмах «эта», даже не с заглавной буквы, и удивлялась: да полно, было ли? И то, что у меня теперь вновь роль второго плана, не обижало: так даже проще.

Мама, конечно, гордилась моими так называемыми успехами: Ксана работает за границей. Она называла меня «своей дорогой девочкой» – правда, в письмах – и научилась не вырываться из моих объятий, не таких уж, впрочем, частых: я тоже не особо люблю обниматься. Вся в мать.

Ксения Лёвшина была матерью восьмерых детей. Конечно, она любила их всех, но тоже по-разному. Цика, погибший от испанки в 1919 году, занимал столько места в её сердце, что другим детям пришлось довольствоваться оставшимся невеликим пространством. Маша и Алёша умерли совсем малышами, с Андреем, Мишей и Юлей ей приходилось ох как нелегко, да и Санчик с Ксеничкой позже добавили… А ведь были ещё и старшие дети из пермской семьи К.К. – заносчивая красавица Вера, которая могла отшвырнуть тарелку с едой, если вдруг не понравилось (Ксения Михайловна, подозреваю, была не великий кулинар), Лев, Глеб, Илья – все как на подбор с трудными характерами.

Безденежье, голод, болезни, необходимость ютиться в одном доме с родственниками, жить в чужом нелюбимом городе, заводить огород – для бывшей бестужевки Ксенички Лёвшиной, дворянки, которую обучали французскому и немецкому, но забыли показать, как потрошить гуся, всё это стало кошмарным сном, от которого никак не удавалось очнуться.

События 1930-х, которые она описывает в самых страшных своих дневниках, разворачивались в Ленинграде. Миша, одарённый пианист и композитор, студент музыкального техникума, сошёл с ума от несчастной любви – юная скрипачка разбила ему не только сердце, но и рассудок.

Ксении Михайловне было в ту пору примерно столько же лет, сколько сейчас мне. Бедность, двое маленьких детей, измены мужа, безумие Миши, странное поведение Андрея, в котором она искала опору, а находила лишь новые проблемы… Ксения рано постарела, выдохлась, у неё просто не было возможности следить за собой и соблюдать «диэты». Что же касается К.К., то он, как всякий увлечённый своим делом человек, в какой-то момент вдруг испугался: жизнь идёт стороной, а он в своих вечных штудиях и экскурсиях не успевал насладиться ею так, как хотел. Рядом с ним – непривлекательная, быстро стареющая женщина. А он-то ещё мужчина хоть куда!

Я вспомнила портрет на могильном памятнике. Импозантный старик в пенсне, К.К. наверняка считал себя в ту пору неотразимым – по крайней мере, достойным того, чтобы обзавестись новой молодой женой, какой-нибудь Оней или Ниной. Ксения Михайловна раздражала его, как смертельно надоевшая мебель, обновить которую покамест не на что, но очень хочется. И он преспокойно обсуждал с ней поиски новой мебели, то есть жены, – чувства самой Ксении были ему неинтересны.