Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Удад протянул собеседнику чай в деревянной чашке. Он сделал глоток и спросил:

— Ты в этой пещере принимаешь свою райскую птицу?

Веселье погасло в глазах друга:

— Я тебя привел туда, куда доселе ни одна тварь не заходила. Только нет у меня никаких намерений рассказывать тебе о райской птице.

— Прости мне любопытство. Я не думал, что ты боишься этого…

— Ничего я не боюсь!

— Она тебя пению обучила, а? Это же она тебя петь обучила?

— Это никого, кроме меня, не касается.

— Ты же об заклад бился, душу ради принцессы заложил. А влюбленный всегда к возлюбленной стремится. Спустишься на равнину, а птичка райская тайная на вершине останется. Бросит тебя…

Слова остались без ответа, и он продолжал:

— Это ж заповедь любви. Делиться с нею ни с кем невозможно. Из груди вылетит — и потеряешь ее навсегда. А потеряешь ее — и принцессу навек потеряешь. Тенери в тебе ничего не любит, кроме голоса. Она спиной к Ухе повернулась в тот день, когда услышала твой голос на празднике вожделения.

— Тебя Уха, что ли, прислал, чтобы мне это сказать?

— Да нет, я тайком прибыл, чтобы вызвать тебя на поединок.

— Ты же знаешь, я блестяще мечом не владею. Что я могу, так это на горные пики взбираться.

— А пение-то? Разве не владеешь ты им, а, волшебник?.. Что? Приходил ко мне друг твой дервиш на заре предупреждал меня, чтоб тебе не навредить. Говорил про пророчество зловещее, а бабка его волчица мой мех с водой разодрала, ввергла меня в геенну. Ты мою жизнь спас. Я явился долг Ухе отдать и освободиться, а туг вдруг обнаружил, что двойным должником оказался.

— Не понимаю.

— Мне Уха жизнь спас, когда воспрепятствовал, чтобы я воды испил из отравленного колодца во время нашего всеобщего ответного похода против шакальего племени. Я решил вызвать тебя на поединок, погасить свой старый должок, а подставил шею еще под одну зависимость…

— Ну, от второго долга можешь считать себя свободным!

— Это все на словах… А на самом-то деле так моя шея в хомуте навечно останется. А в чем причина? Жажда всякий раз причиной является. Прости ты меня.

— Простил. Если б не простил, разве напоил бы своей водицей?

— Ты мои намерения, как дервиш, провидел?

— Что?

— Я не сообщал никому о своих планах, только Муса, шайтан, всю душу мою прочел.

— Ну, дервишам не впервой души чужие читать.

— Правда? Только ведь ты тоже дервиш. Ты тоже в душах читаешь…

Он откинул голову назад, пробормотал про себя в отчаянии:

— Только ведь я теперь вам обоим должен. Должник двоим мужикам, вместо одного… Ты и не знаешь, как оно противно, это рабство мое. Как это жестоко — мужчин порабощать. Всякий раз, как я голову подымал, эта жажда проклятая меня в чьи-то руки ввергала!

Он неожиданно поднялся и пополз к Удаду. Глаза его заблестели в свете заходящего солнца, он произнес значительно:

— Ты сказал недавно, что ничего не умеешь, кроме как взбираться на горы. А вот если б Уха с тобой поспорил, чтоб на гору взобраться, ты бы принял пари?

— Не понимаю.

— Если бы ты смог взобраться на Идинан и встал бы во весь рост на самом верхнем плато, он бы, может, от эмиры отступился.

Удад подумал мгновенье и убежденно заявил:

— А что — принимаю!

— Ну, а джиннов ты не боишься? Покойный имам говорил, что ты не залезешь.

— Залезу. Если он такое пари по Тенери заключит со мной, я залезу. Я пари принимаю.

— В душе имама, тоже, тайны разные спят… Я тебя предупредил.

— Такое пари тебя сразу от двух долгов освободит — передо мной и перед Ухой. Хе-хе-хе! Я пари принимаю.

Солнце изготовилось прыгнуть за горизонт, свет в наружном входе в пещеру померк, священное стадо спряталось в полумрак.

Дорогу ему преградил дервиш. Появился он бегом. Нес с собой мешок и флягу с водой. Застыл на несколько мгновений, тяжело переводя дух. Отер пот со лба тыльной стороной ладони. Сказал печально:

— Не ожидал я, что ты пари примешь!

Они пошли рядом. Направились к дальней гряде холмов, протянувшейся к северу от горы Неведомого и Джиннов. Муса раздраженно пнул вредную щебенку своей дряхлой сандалией и произнес все с той же безысходностью в голосе:

— И неужто надо было тебе биться на спор?!

— Не волнуйся! — успокоил его Удад. — Я поднимусь. Я пари выиграю.

— Что проку выиграть пари, а душу загубить, — пробормотал дервиш как всегда непонятно.

— Ты — последний, кто по моим ожиданиям мог во мне сомневаться.

— Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю, в чем секрет скрижали.

— Секрет скрижали?!

Дервиш уставился на него своим косым глазом. Помолчал некоторое время. Поддел ногой камешек с гладкой поверхностью, отполированной когда-то старинным водным потоком в этом высохшем вади, когда по нему мчались не переставая полноводные реки… Он смотрел на остатки миража, дрожавшего в агонии на песчаных гребнях под натиском вечера.

— Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, — заговорил он опять непонятно. — А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.

— Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?

— Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.

— Темный проход — у него в голове, в груди у него, а не в горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!

— Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота — и глаза, и душу его.

— Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?

Но дервиш опять заговорил непонятное:

— Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.

— Хватит! — улыбнулся было Удад. — Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!

— Нет! — ответил ему Муса вполне серьезно. — Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.