Человечность - Михаил Павлович Маношкин

вывела лобастого человека из себя. Но перемены в нем удивили ее, и помимо своей воли она почувствовала нечто вроде симпатии к нему. Что ж, в конце концов и ей отвечать за подбор кадров. На фронте должны быть победы, Храпов и ему подобные нужны там. Пусть едет. И ее личные интересы не пострадают, и Евгений Вениаминович будет доволен: как-никак, а Храпов его давний знакомый.

Она почувствовала, что поступила удачно. Одним махом убила двух зайцев: и тот устроен, и этот.

На прощанье она наградила его одной из своих прелестных улыбок, а он деликатно пожал ей руку.

Получив документы, Храпов покинул Управление и только за воротами почувствовал, как выдохся. Эта женщина вымотала его.

Он присел в скверике на скамью, закурил. Рядом под присмотром старушки играли дети, мальчик и девочка, по дорожке деловито сновали воробьи. Храпов смотрел на детей — в Ростове и у него такие вот внуки, — на полную птичьего смысла воробьиную суету и понемногу успокаивался. Наконец-то ослабевало напряжение, с каким он жил последние недели. Скоро он начнет работать вместе с Лашковым, старым другом!..

А Вера Нефедовна, проводив Храпова, раскрыла сверток. Четыре банки красной икры. Одну она пошлет Леонтию Леонтьевичу. Хватит с него банки, все равно отдаст другим, незачем бросать добро на ветер. Одну оставит у себя в Москве, а остальные отвезет на дачу — не забыть только предупредить Леву, что в субботу будет там сама. Что-то неладное творится с парнем. Посерьезнел, ночует один.

* * *

Рабочий день кончился, но банщик дед Сергей не уходил домой: предупредили, что будет сверхурочная работа. Работа так работа — к ней не привыкать. Думал на старости лет отдохнуть, а тут война. Все вздорожало, на пенсию не проживешь — без приработка нельзя. Пенсии-то у него всего на две буханки хлеба. Жива была старуха — кур держали, поросенка, картошки пять соток садили. Чуть что — мешок на базар. Выручка, конечно, не ахти какая, но много ли старикам надо? Дети выросли, разлетелись кто куда. Сыновья на войне, дочка в эвакуации. За нее-то старик не беспокоился: хоть и не сладко на чужбине, зато с мужем ладит и дети здоровые. Это одинокому хуже некуда — вроде как незаконно живешь. Да и душа не лежит для одного себя-то. Спасибо Кате Крыловой и ее дочке Шуре, не забывают старика: и в комнате приберут, и о лекарстве для него, когда надо, позаботятся. Без них давно бы ноги протянул. И он им понемногу помогает: то дверь подремонтирует, то валенки подошьет, то кастрюльку починит. Руки у него хоть и старые, а умелые, чего только за свою жизнь не переделали. И слесарил, и на сборке работал, и на ремонте; паять, лудить, клепать — все мог. Ну а замок исправить или керосинку наладить — тут и ума не надо.

Дружба с Крыловыми согревала старика. Люди-то уж очень добрые, а жилось им ой как несладко. Катя-бедняжка между заводом и домом разрывалась, жила в вечных хлопотах о том, как бы на завод не опоздать и дочку вырастить. Себе во всем отказывала, а к людям шла с любовью — ни о ком худого слова не молвила. И сын у нее на войне — еще совсем молодой.

Устроился дед Сергей банщиком — на заводе-то ему теперь не выдержать. Конечно, и у банщика житье не мед, зато в тепле, без спешки и всего три дня в неделю, когда топят. Да и с людьми веселее, нужным себя чувствуешь.

Старик проводил последних клиентов, отпустил домой напарника, а сам не спеша принялся наводить в банной порядок. Начальство будет, надо постараться.

Он окатил кипятком скамьи, перевернул вверх дном тазы, подмел и обмыл пол. Потом, уже в предбаннике, приготовил пять новых березовых веников, сложил на скамье. После этого он обошел помещения — все было в порядке — и взялся за кисет.

Вскоре к бане подкатила «эмка» — вышли директор завода и двое незнакомых старику мужчин.

— Через три часа подъедешь! — предупредил шофера директор. — Ну как, дед, у тебя здесь — порядок? Оставь ключи и отдыхай, мы сами себя обслужим. Потом придешь, приберешь в бане!

— Приду, чего ж не прийти. Мойтесь на здоровье.

— А это, папаша, чтобы тебе не скучно было! — один из гостей протянул старику сверток.

Старик отдал ключи, взял сверток и направился в котельную.

В свертке были поллитра водки и закуска — по нынешним временам царский подарок. Не поскупились гости, а за добро и внимание кто добром не отплатит? А подождать три часа в тепле — разве труд? Делать старику все равно нечего, сон у него плохой, а тут водка, закуска и приятель, кочегар. За выпивкой да разговором всю ночь просидеть можно.

Но именно подарок навел старика на неожиданную мысль: «Уж не за грешное дело какое заплатили?» Дурная мысль, непутевая: сам в молодости грешил изрядно.

Котельная была во дворе, огороженном дощатым забором. Здесь высились кучи шлака, валялся старый железный хлам — сюда, кроме кочегаров, редко кто и заглядывал. Старик давно ничему не удивлялся — за свою жизнь всякое повидал, а теперь, идя во двор, оглянулся. «Эмка» уехала, гости зашли в помещение, а к бане подходили еще один мужчина и две женщины, обе молодые, ядреные. «Не жены, видать, — подумал старик. — Тоже, должно быть, начальство, а то и…»

Он заторопился в котельную.

— Подкинь, Семен, угольку. Приехали.

Вскоре весело, шумно загудели обе топки. Теперь можно было и выпить.

Старики выпили по полстакана, закусили.

— Вот что значит начальство: война, а у них все есть — и водка, и колбаса! — заговорил Семен.

— А?

— Начальство, говорю! — Семен постучал по бутылке.

— А-а.

Что-то не шел у деда Сергея разговор: опять завозилась нескладная, дурная мысль, некстати омрачила уютные часы в теплой котельной. «Должно быть, и вправду заплатили. — думал с каким-то сложным, завистливым чувством. — Народ на войну угнали, к станкам приставили, а сами тут». «А что сами? — возразил себе. — Молодые. Потом, если греха у них нет, значит, сам на людей напраслину возвожу, а это тоже никуда не годится. Они ко мне с добром, а я…»

Выпили еще. Семен пустился в рассуждения о войне, о заводе, о жизни. Он быстро хмелел — годы брали свое. А раньше мужик был крепкий, век, казалось, не сносится. Через час он уже спал, вытянувшись на скамье.

Дед Сергей подкинул в топку угля, покурил, потом вышел на улицу. Он был глуховат — слух