Человечность - Михаил Павлович Маношкин

потому что сказать было нечего. Это слишком тяжело — оставлять друга в беде.

А сутки спустя с отступлением было покончено. Линия фронта сомкнулась, выровнялась и теперь грозно гремела орудийными залпами. Певуче «заиграли катюши», навстречу полку шагала рота за ротой — в каждой чуть ли не по сто человек, — а полк повернул в сторону и, проведя у костров ночь, углубился в леса, подобно первопроходцу, ищущему неизведанные пути.

22. ЕЩЕ ОДНА ЗИМА

Наступили холода. Болота затягивались ледяной коркой, затвердевали дороги, но снега выпало еще мало.

Всюду — вдали и невдалеке — грохотало, а полк делал какие-то зигзаги и то выходил на широкую магистраль, полную войск, то оказывался в звенящем тишиной лесном одиночестве. Лесам не было края, и уже не верилось, что где-то на земле есть города.

Эта лесная война зимой тысяча девятьсот сорок третьего — сорок четвертого года преподносила пехоте сюрприз за сюрпризом, смешивала все привычные представления о фронте.

Вот полк выходит на дорогу, вливается в колонну танков и самоходных орудий. Топот ног и окрики ездовых тонут в рокоте моторов. Крылов разглядывает новые танки и самоходки — мощные машины со стодвадцати- и стопятидесятидвухмиллиметровыми орудиями. Рядом с ними старая семидесятишестимиллиметровая самоходка выглядела совсем тщедушной. Прикрытая спереди тонким броневым колпаком, а сзади брезентом, она по-особому волновала Крылова. Он знал, в какое пекло бросаются танкисты и самоходчики, а этих, прикрытых сзади брезентом, в огне не защищала и броня. Не случайно семидесятишестимиллиметровую самоходку солдаты на передовой называли, как сорокапятку, — «прощай родиной».

Зато как могучи по сравнению с ней новые самоходки! Они неторопливо двигались вперед, покачивая огромными орудиями. Около них легко и приятно шагалось пехоте. Разве могло что-нибудь устоять против такого тяжкого тарана, нацеленного на врага!

Вот моторы глохнут, в лесу сразу становится тихо. Потом впереди вспыхивает яростная пальба: немцы преградили колонне путь! Минута бежала за минутой, никто толком не знает, что случилось. Наконец, раздается команда:

— Освободить дорогу! Сейчас пойдут самоходки!

Пехота отжимается в сторону, пропускает вперед заурчавших гигантов, от тяжести которых подрагивает земля. Передняя самоходка сползает с дороги, командир спрыгивает на землю, дает водителю знак, чтобы не отставал, и машина тяжело, но послушно следует за ним, подминая под себя кусты и деревья. Другие машины тоже сползают с дороги, но вскоре все возвращаются на нее: ехать нельзя — топь.

Танки и самоходки снова вытягиваются в колонну. Она движется теперь неровно, настороженно: впереди немцы.

В странной лесной войне все полно неожиданностей. Открывается просека — дорога уходит вправо, а на повороте ее скорбно застыли дивизионки. Между станинами груды стреляных гильз, и тут же в разных позах распластались артиллеристы. Они без пехоты вели здесь смертельный бой. Шесть орудий, шесть орудийных расчетов, и ни одного артиллериста не осталось в живых. По их позам и разным направлениям орудийных стволов ясно было, что произошло: немцы окружили батарею, расчеты держались до но было, что произошло: немцы окружили батарею, расчеты держались до последнего человека.

Пехота шла мимо не задерживаясь, даже когда за просекой, совсем близко от дороги, показались немцы. Крылов решил было, что, кроме него, никто не заметил их. Но рявкнули самоходные орудия, взгромоздили дерево на дерево, стеганули из пулеметов, а полк уходил дальше, потому что не здесь, а где-то впереди находился пункт, указанный пехоте. Другие возьмут на себя заботу добить гитлеровцев…

Небо над головой вскипало от самолетного гула: высоко, среди редких облаков, шел воздушный бой, какой-то многоэтажный, непонятный пехотинцу. Скорострельные пулеметы потрескивали и за облаками, и совсем низко над лесом, рассыпая пули вокруг пехоты. Солдаты матерились, возмущенно махали руками, кто-то стрелял из ракетницы. Летчикам непросто было понять, кто на земле, где свои, а где немцы: все перемешалось в странной лесной войне. Но, кажется, они все-таки поняли, что внизу свои, и отвернули в сторону.

Ночью пехота миновала какой-то поселок. Танкисты уже побывали здесь. Они стремительно пронеслись по улицам и, оставив позади себя расплющенные гусеницами трупы немцев, умчались дальше: где-то — Могилев, где-то — Бобруйск. Им — туда. А полк опять очутился на безлюдье и до рассвета шел по опушкам скованного холодом леса, временами останавливаясь, ожидая вестей от разведки: есть ли тут гитлеровцы, нет ли.

* * *

На рассвете пехота окопалась за ельником. Повалил снег. При свете дня поле радовало взгляд белизной и свежестью — до тех пор, пока не прилетел необычный снаряд. Сначала вдали что-то толкнулось в землю, потом в небе слабо загудело, тут же усилилось до громового гула, и округа содрогнулась от чудовищного разрыва. Поле на сотни метров вокруг было безнадежно обезображено.

Каков же должен быть калибр орудия? Комбат предположил: более пятисот миллиметров.

Необычная бомбардировка по площадям продолжалась несколько часов. Потом опять повалил снег, и все снова посвежело. Кончился еще один день войны, начиналась еще одна ночь. Крылов стоял в окопе, привычно вслушиваясь в неровный ритм переднего края. Плеснула пулеметная очередь, в ответ простучал «максим», потом шлепнулись батальонные мины, в темном небе высоко и одиноко пролетел снаряд.

Все это Крылов слышал много-много раз. Передний край подремывал, и Крылов тоже начал укладываться на ночь. Снял рукавицы, положил на присыпанное снегом дно окопа, потом снял и накинул на плечи полушубок, накрылся сверху плащ-палаткой, лег, поправил рукавицы так, чтобы они были под бедром, завернулся с головой в плащ-палатку и сразу почувствовал тепло. Несколько раз то близко, то дальше разрывались мины, но он уже спал.

Ему снился солнечный день, старая бабушкина изба, речка с нависшими над водой ветвями. Потом сон оборвался: по лицу поползло что-то холодное, скользкое. Тоненькая струйка воды. Крылов встал, отряхнулся от снега. На передовой было тихо, сквозь чернильные облака подслеповато смотрела луна. Ему показалось нелепым, что он стоял в полузасыпанной снегом земляной яме.

— Устюков?

— Я. Какое хоть сегодня число, сержант? Новый год-то не прозевали?

— Нет еще…

Новый год. Что он даст, тысяча девятьсот сорок четвертый? Этот дал много. Если вытянуть в одну линию все километры фронтовых дорог, по которым прошел Крылов, наверняка будет больше тысячи. Он давно привык к таким вот ночам и уже не представлял себе, что бывают иные ночи и что где-то наряжают новогоднюю елку.

Только к смерти не привык — к ней не привыкают. Это лишь говорится, что кому-то смерть не страшна. И говорят-то те, кто не знает, что такое смерть на войне, кто не видел, как буднично умирают на забытых Богом клочках земли. А жизнь