1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Ему удалось переправить дюжину орудий, но когда с наступлением ночи к берегу приблизились казаки, он понял: остальные пушки не спасти и их надо заклепать. Как только стало ясно, что экипажи и повозки придется бросить, разыгралось светопреставление. Люди стаскивали с них сундуки, наскоро вскрывали их и распихивали куда придется все ценное, навьючивая максимум провизии на спины выпряженных лошадей или на себя прежде, чем окунуться в воды реки. Иные старались ухватить за хвост благоприятную возможность поживиться среди брошенного багажа других прежде, чем последовать за ними. Пытаясь перебраться на другой берег, многие люди и лошади, испытав шоковое воздействие ледяной воды при быстром входе в нее, падали и тонули. Многие другие умерли от переохлаждения, когда той ночью толпились вокруг костров бивуака в мокрой одежде. «Невозможно описать положение людей после переправы или физические страдания и мучения, перенесенные ими из-за купания в ледяной купели», – писал один из участников тех событий. Итальянцы окрестили ту ночь «la notte d’orrore»[171]{730}.

После переправы принц Евгений недосчитался примерно 2500 чел., то есть около четверти всей численности 4-го корпуса, не учитывая значительного количества гражданских лиц и отставших от своих частей солдат, пропавших где-то в грязи и в холодной воде. Кроме того он оставил за собой пятьдесят восемь заклепанных пушек и обоз, что означало по существу – все запасы провизии и боеприпасы. Теперь о марше на Витебск не стоило и помышлять, а надлежало спешить в Смоленск. Как раз хоть это было правильно, поскольку Витебск так и так пал под ударами русских. Однако опыт перехода через Вопь настолько деморализовал значительную часть солдат, что, невзирая на отличные лидерские качества, вице-король Италии почти ничего не мог поделать с настроением личного состава своего корпуса. «Мне не стоит скрывать от Вашего Высочества, – докладывал Евгений маршалу Бертье, – эти трое суток страдания так подорвали боевой дух солдата, что, по моему мнению, на сегодняшний момент он едва ли в состоянии предпринимать какие-то усилия. Многие погибли от голода и холода, а другие от отчаяния сами пошли предаться в руки неприятеля»{731}.

В Смоленске Наполеон кипел от досады по поводу складывавшейся ситуации и сетовал на маршалов, создавших такое положение невыполнением приказов. «Нет никого из них, кому можно поручить хоть что-то. Приходится все время делать все самому, – жаловал он Пасторе в продолжительной диатрибе, затрагивавшей много разных тем. И во всем был виноват кто-то другой, даже в том, что он оказался в России. – И они обвиняют меня в и амбициях, будто бы мои амбиции привели меня сюда! Эта война есть только вопрос политики. На что мне сдалась страна с таким климатом, зачем идти в такую всеми забытую землю, как эта? Вся она целиком не стоит самого жалкого уголка Франции. А вот они [русские] со своей стороны имеют настоящий интерес к завоеваниям: Польша, Германия – им все подходит. Даже видеть солнце шесть месяцев в году и то уже новое удовольствие для них. Их, их, а не меня надо остановить. Эти немцы со всей своей философией ничего ни в чем не смыслят»{732}.

Сколько бы слов ни говорилось, отступление приходилось продолжать. И действовать надлежало с максимальной быстротой, поскольку Сен-Сир и Виктор не смогли бы долго сдерживать Витгенштейна, тогда как Кутузов уже обходил Наполеона с другого фланга. А тем временем новая угроза возникала на юге, где Шварценберг и Ренье вынужденно подавались перед натиском совокупных сил Тормасова и Чичагова, но вместо отхода в направлении Минска на соединение с Наполеоном пятились в западном направлении, обратно в Польшу, ставя под удар маршрут отступления Наполеона через Минск.

Разочарование Наполеона по прибытии в Смоленск нельзя и сравнить с куда более острыми чувствами его солдат. Последние этапы марша подорвали не только физические силы, но и дух даже самых отважных воинов. «Моральное состояние, тем не менее, держалось, – отмечал Дедем де Гельдер, – большинство в армии верили, что Смоленск положит конец их мучениям». 7 ноября передовые эшелоны поравнялись со значительным снабженческим конвоем с продовольствием, предназначавшимся для арьергарда Нея, каковой момент поднял настроение, поскольку как будто бы поддерживал образ изобилия, ожидавшего их под Смоленском. Солдаты в спешке возвращались в части в надежде на возобновление регулярной выдачи провизии. Они как-то подзабыли, что в последний раз видели город лежавшим в курящихся развалинах, и, приближаясь к нему, рисовали в воображении картины тепла и достатка. «Мысль о том, что конец испытаниям вот-вот наступит, придавала нам некой веселости, – писал один из них, – и, спускаясь с холма и подходя к городским стенам, мы с товарищами неустанно шутили по поводу наших постоянных падений на скользком насте»{733}.

Но хотя гвардия, вступившая в Смоленск вместе с Наполеоном, действительно получила продукты и спиртное и расположилась среди руин для долгожданного отдыха, следовавшим за ней частям повезло меньше. Перед гвардией катились толпы дезертиров, попытавшихся штурмовать склады, в результате ответственные за выдачу снабжения с них стали действовать даже более дотошно, чем обычно.

После входа гвардии ворота захлопнулись, и охранявшие их жандармы впускали внутрь только подразделения вооруженных солдат под командованием офицера. Однако помимо целенаправленного отсеивания дезертиров и отбившихся от своих формирований морально разложившихся солдат, такая мера становилась наказанием для отставших не по собственной вине, например, для раненых и кавалеристов, чьи эскадроны пришлось распустить по причине тотального падежа лошадей.

Даже попытавшиеся перегруппироваться за пределами города и выглядевшие более или менее организованно воинские части получили крайне мало. Поскольку Наполеон хотел ограничить распространение новостей о постигших его неудачах, он не уведомил власти на местах, в том же Смоленске, о своем предстоящем прибытии, как не давал знать и об истинном положении дел в армии. Получи местная администрация известие о подходе войск заблаговременно, она успела бы напечь хлеба и разделить запасы на пайки, раздача которых пошла бы быстро и споро. А так роте попросту выдавали мешки с мукой, из которой, ввиду отсутствия приспособлений для выпечки хлеба, солдаты опять варили всю тут же размазню, живого вола, которого им приходилось забивать самостоятельно, и бочонок спиртного, при нервном дележе которого по емкостям до половины разливалось{734}.