1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Продолжив марш, французы угодили под губительный анфиладный огонь русских пушек. Последние всадники кавалерии Латур-Мобура изо всех сил старались заставить держаться подальше казаков и русскую конницу, в то время как плотная колонна людей и повозок упорно двигалась вперед по запруженной дороге. Майор Жан-Франсуа Булар, сумевший сохранить до сего момента все пушки, с огромным трудом протаскивал их вперед и на сей раз. Гражданские и бросившие части солдаты все время попадались на пути, а их скользившие и буксовавшие повозки перегораживали дорогу. Булар очистил некоторое пространство с одной стороны и одну за другой провел боевые расчеты через пробку. Но, поскольку русская артиллерия обстреливала закупорку, хаос все возрастал, и когда майор вернулся за последней пушкой, то нашел невозможным проволочь ее среди падавших всюду снарядов, посему заклепал и бросил орудие. Высвободившись из масс штатских со своим последним расчетом, Булар стал свидетелем тяжкой сцены. «Хорошо одетая яркой наружности молодая дама, беженка из Москвы, смогла выбраться из неразберихи и с большим трудом ехала дальше вперед на ослике, когда пушечное ядро разбило морду бедному животному, – писал он. – Не могу выразить всей скорби, охватившей меня, когда я оставлял там ту несчастную женщину, коей предстояло стать добычей, а скорее всего и жертвой казаков»{752}.

В попытках оттеснить русскую артиллерию, пехота из последних сил осуществила несколько штыковых атак по глубокому снегу, в котором так и остались лежать сотни солдат. Голландские гвардейские гренадеры полковника Тиндаля, бывало называемые Наполеоном «славой Голландии», потеряли 464 чел. из пятисот. Молодую гвардию по существу принесли в жертву в процессе обеспечения прикрытия отходу. Русские воздерживались от ружейного огня, а просто обстреливали противника из пушек, однако, как описывал генерал Роге, «они убивали, но не побеждали… ибо три часа те солдаты встречали смерть без единого шага в стремлении избежать ее, и не имея возможности воздать неприятелю тем же»{753}.

К счастью для французов, Кутузов, узнав, что с ними сам Наполеон, не подал усиления войскам, перекрывшим дорогу. Многие на стороне русских испытывали укоренившееся нежелание сталкиваться с ним лично и предпочитали построиться в благоговейном страхе. «Как и в предыдущий день, император выступал впереди своих гренадеров, – вспоминал один из немногих кавалеристов, оставшихся в его сопровождении. – Снаряды летали и рвались вокруг него, а он словно бы не замечал их». Но героическая эпопея того дня закончилась на менее торжественной ноте, когда на исходе второй половины войска достигли городка Ляды. На подступах к нему их ждал отвесный обледеневший склон, спуститься по которому пешком не представлялось возможным, а потому Наполеону, его маршалам и Старой гвардии не осталось ничего иного, как только съехать вниз на собственных задах{754}.

На следующий день в Дубровне император взял более серьезный тон, когда, собрав гвардию, обратился к плотным рядам медвежьих шапок. «Гренадеры моей гвардии, – начал он громко, – вы стали свидетелями развала армии. Ввиду прискорбной неизбежности, большинство солдат побросали оружие. Если вы последуете этому катастрофическому примеру, не останется никакой надежды. Спасение войска вверено вам, и я знаю, что вы оправдаете мое мнение о вас. Не одни офицеры должны поддерживать строгую дисциплину, солдаты тоже обязаны следить за всем и сами наказывать тех, кто оставляет строй». В ответ гренадеры подняли на штыки медвежьи шапки и принялись издавать дружные возгласы ликования.

Мортье произнес сходную речь перед оставшимися в живых бойцами Молодой гвардии, и те откликнулись выкриками «Vive l'Empereur!» Немного дальше позади них в маршевых порядках генерал Жерар словес не разводил, но применил простой и действенный метод к одному из гренадеров 12-го линейного полка, оставившему место в строю и категорически отказавшемуся сражаться. Жерар подъехал к солдату, вытащил из седельной кобуры пистолет и, взводя курок, пригрозил вышибить нарушителю мозги, если тот не вернется обратно. Он не подчинился, и генерал застрелил его, а затем обратился к остальным, напомнив им, что они не на гарнизонной службе, но являются солдатами великого Наполеона, а посему от них ожидают очень многого. Строй отозвался криками: «Vive l’Empereur! Vive le général Gérard!»{755}

Позднее в тот же день, 19 ноября, Наполеон добрался до Орши, где надеялся собрать и сплотить оставшиеся войска. В городе вполне хватало провизии и оружия. «Несколько дней отдыха и хорошей еды, а помимо всего прочего лошади и артиллерия быстро поправят наши дела», – писал он накануне Маре из Дубровны. Император французов выпустил воззвание, распределяя сборные пункты для каждого корпуса. Он предупредил, что у любого солдата, имеющего в распоряжении коня, отберут его для нужд артиллерии, что вся лишняя поклажа подлежит сожжению и что бросивших части ожидает наказание. Наполеон лично расположился у ведущего в город моста через Днепр, приказывая сжигать лишние частные повозки, а солдат, которым не полагались лошади, сдавать их. Затем он поставил вместо себя жандармов с приказом направлять прибывающих в соответствующие корпусы и ставить их в известность, что кормежка полагается только тем, кто вернется под знамена{756}.

Глядя на людей, текущих в город, Наполеон со все возраставшей тревогой думал о Нее, которого, казалось, потерял безвозвратно. В тот вечер он измерял шагами комнату на территории бывшего иезуитского монастыря, где остановился, проклиная за поспешность Даву, не дождавшегося Нея, и изъявляя готовность не пожалеть ни одного из трехсот миллионов франков, хранившихся в подвалах Тюильри, лишь бы только вернуть маршала. Волнения императора разделяла и вся армия, где высоко ценили отважного и прямого Нея. «Его марш через Красный и соединение с армией представлялись невозможными, но коли и был человек, способный совершить невозможное, то все согласились бы, что это Ней, – писал Коленкур. – Разворачивая карты, все склонялись над ними и прикидывали маршрут, по которому он мог бы двинуться, когда б одна лишь отвага не открыла ему дороги»{757}.

Ней последним выступил из Смоленска утром 17 ноября посреди душераздирающих сцен. Маршал получил от Наполеона приказ взорвать городские укрепления, и его несчастному адъютанту, батальонному начальнику Огюсту Бретону, досталась незавидная работенка руководить установкой зарядов, а потом обходить госпитали с целью известить их обитателей об уходе французов. «Палаты, коридоры и лестницы заполняли во множестве мертвецы и умирающие, – писал он. – То было ужасное зрелище, одно воспоминание о котором заставляет меня содрогаться». Доктор Ларре велел приготовить крупные надписи на трех языках с просьбой относиться к раненым с состраданием, но ни он, ни они не питали никаких иллюзий. Многие выползали на дорогу, умоляя во имя гуманизма взять их с собой, в страхе перед перспективой быть оставленными на милость казакам{758}.