Верлен - Пьер Птифис

Верлен был измотан и слаб. «Я чувствую, что всему виной мое плохое здоровье», — сказал он за два месяца до этого, 21 декабря 1894 года, графу Монтескью. Силы оставляли его, он превратился в жалкую развалину. Новые приступы приковали его к постели; он влачил жалкое существование, как каторжник. В то время он все на свете готов был отдать, чтобы быть «дома», иметь хотя бы подобие домашнего очага, даже самого скромного — к комфорту Верлен никогда не был особенно требователен. Ах! Теперь он ничем не напоминал прежнего влюбленного! Он очень ясно представлял себя, бедного, никчемного старика, без надежд и без злости, вынужденного смириться с заботами тупой сиделки-тирана. Только бы она оставляла его в покое на те два часа в неделю, когда пойдет по магазинам или к Ванье, большего он не просил. Его единственным желанием было стать «незаметным буржуа», как он говорил Казальсу[728].

Как и год назад, он не хотел возвращаться на улицу Сен-Виктор без гроша в кармане. В министерстве только что вышло постановление о предоставлении ему субсидии, хотя и сниженной с шестисот до пятисот франков. Когда же он ее получит? Эти деньги нужны были ему немедленно. Это была «пытка надеждой», по выражению дорогого Вилье де Лиль-Адана. Он был на грани нервного срыва, как в худшие дни 1887 года, подумывая время от времени о самоубийстве. Как было бы просто — избавиться от всего разом! Однажды вечером Адольф Ретте, критик-анархист, с которым Верлен завязал дружбу, в сопровождении Стюарта Меррилла и двух других англичан, проходя по мосту Пон-о-Шанж, заметил там Верлена, наблюдавшего за течением реки, в задумчивости облокотясь на перила.

— Я вот тут подумал, — сказал он им, — а не стоит ли мне броситься в воду…[729]

По тону было понятно, что он не шутит. Ретте и его друзья пригласили Поля поужинать в какой-то кабак, где они довольно приятно провели вечер, но на следующий день его снова стала душить тоска. Если Эжени его отвергнет, если он никому не нужен, ему остается только одно: броситься в мутные воды Сены. Стихотворение «Единственной» выражает чувство крайнего смятения, в котором он находился. «Вернись, о вдова!» — таковы последние слова этого сонета, в первых строках которого Верлен позволил себе еще некоторую вольность.

«Негодяйка» Эжени была его единственной надеждой на спасение. Пусть она только ни на что не рассчитывает. Поль сообщил ей в письме, что он беден, как никогда, болен, измучен до смерти и печален. Он придет к ней только тогда, когда получит деньги из министерства, что, по его подсчетам, должно произойти через три дня. Увы! Пройдет немало времени от решения министерства до приказа о выдаче денег, а от приказа до их перевода и того больше. По истечении трех дней, так и не дождавшись денег, Поль предстал перед своей «вдовой»:

— Это я.

— Ну что ж, заходи!

Он был спасен!

Даже с ангелом-тюремщиком комната, в которой он оказался, была раем.

Наконец-то Поль вновь обрел долгожданный «дом», с цветочками, птичками, безделушками, безупречной чистотой и даже с портретом старика Гюго на мраморе секретера!

Увы, вскоре он себя чувствовал уже не «в больнице, как дома», а «дома, как в больнице» — опять эта нога! Ему пришлось лечь в постель и вызвать врача, который и вскрыл вновь образовавшийся абсцесс.

«Если учесть, что на той же самой „ходуле“ мне уже сделали двадцать пять надрезов, — пишет он Катуллу Мендесу 18 марта 1895 года, — то это просто полная катастрофа»[730].

Выбившейся из сил Эжени пришлось нанять домработницу Зели, которая останется с Верленом до конца. Эта маленькая старушка не требовала большого вознаграждения, но врач, аптекарь, булочник, бакалейщик и другие не могли долго довольствоваться одними обещаниями.

«У меня нет денег даже на хлеб», — пишет Верлен Ванье, который усмотрел здесь лишь очередное литературное клише, хотя поэт говорил сущую правду. На доход от «маленького общества» рассчитывать больше не приходилось, шло время, а денежные переводы так и не поступали. Из министерства также не было никаких известий. Положение было отчаянным.

Наконец, 10 марта почтальон принес пять банкнот по 100 франков, дарованных «в виде поощрения» (sic!). Все долги были разом погашены, но несчастному ничего больше не оставалось, как писать — долго ли? — стихотворения по 10 франков за штуку. На них была его последняя надежда.

30 марта он получил несколько поздравлений с днем рождения из Англии. Его, несомненно, тронуло послание от Филомены, которое незаметно для Эжени показал ему Жюль Ре: «Гаспадину Полю Вирлену испалняица пядесят адин год я хатела бы штобывы книму пашли и пиридали это письмо фтайне от Ижыни (sic)»[731]. Этот тактичный жест показывает, что Франсуа Порше перегнул палку, назвав ее «уличной девкой самой презренной натуры, гнусной развратницей»[732].

Ведя отныне затворническую жизнь на улице Сен-Виктор, Верлен стал похож на скромного рантье, как он того и желал:

Полю приходилось работать без отдыха — Эжени не желала кормить бездельника. Плоды этих принудительных трудов составят, как он говорил, его «посмертную книгу».

Это в будущем. В настоящий же момент вышла «Исповедь». Книга получилась довольно живой. Она прекрасно иллюстрирует следующую мысль Андре Мальро, высказанную им в «Антимемуарах»: «Истинное в человеке — прежде всего то, что он скрывает»[734], а каждому есть, что скрывать. Нам нравится создавать свой собственный образ; чаще всего мы приукрашиваем его, но подчас без видимой причины приписываем себе какие-нибудь недостатки. Таким образом мы надеемся скорее заслужить прощение ближнего, как надеемся получить отпущение грехов, идя на исповедь. Стиль «Исповеди» ближе скорее к разговорному, нежели к ученому. Но и наивность бывает зачастую наигранной.

Повествование обрывается еще до появления на сцене Рембо. Можно лишь пожалеть, что Верлен не дописал ее до конца, а ведь у него было такое намерение. «Вторая часть будет более любопытной», — сообщает он Ванье в августе 1895 года. Да, действительно жаль!

Наступило лето, он «еле-еле передвигается», не осмеливаясь даже спускаться по лестнице.