Верлен - Пьер Птифис

Тем не менее он был бы совсем не прочь оказаться на празднике, посвященном Мюрже[735], который проходил 28 июня. Реймон Пуанкаре, министр народного образования[736], должен был в тот день в Люксембургском саду торжественно открыть бюст автора «Сцен из богемной жизни». Но в знак протеста против непомерной стоимости входа на официальный банкет (шесть франков), на который была приглашена молодежь, студенты во главе с Казальсом организовали контрбанкет за два франка и позволили себе открыть памятник раньше министра[737].

Но Верлен — увы! — был теперь от богемной жизни далек.

В другой раз знаменитая певица варьете Эжени Бюффе устроила во дворе его дома небольшой благотворительный концерт. Узнав, что здесь живет Верлен, она тут же поднялась на шестой этаж, чтобы его поприветствовать. Поль был очень польщен, стал благодарить ее, но в эту минуту неожиданно появилась его собственная Эжени, которая, приняв гостью за шпионку Эстер или за бывшую любовницу Поля, вышвырнула ее за дверь, обозвав воровкой. Соседи подхватили ее крик, а внизу зеваки уже начали высказывать недовольство. Консьержка попыталась остановить «воровку», а та обозвала ее потаскухой. Комнату консьержки стали брать приступом. Она же, обезумев, вытащила свой револьвер и разбила вдребезги стекло, поранив певице руку. Поклонники посадили раненую в фиакр и увезли. Верлен, осторожно спускаясь по лестнице, смог добраться до поля битвы, лишь когда все было уже кончено. Вечером журналисты пришли брать у него интервью.

— Бедной Эжени Бюффе не повезло, — заявил тот, — она пришла меня навестить, и на нее накинулась наша бешеная консьержка!

Ну что еще он мог сказать в присутствии своей «сиделки»?

Слух об этом облетел весь Латинский квартал. В письме Верлену от 23 июля 1895 года из Вальвена Малларме делает тонкий намек на произошедшее: «Дорогой друг, как ваша нога? Вы выходите во двор, когда там музицируют, или прячетесь за цветочными горшками?»

Каждый новый день приносил ему новую весть, то хорошую, то плохую. Хорошей новостью был, например, полученный им от Жюля Ре план города Нанси, на котором появилась улица Поля Верлена.

А также неожиданное заявление г-жи Изабель Рембо о том, что она наконец дает разрешение на публикацию поэтического наследия своего брата. В скором времени для издательства Ванье Верлен составил предисловие к сборнику, который вышел в свет в октябре того же года. В этом сочинении, исправив множество ошибок, допущенных в текстах из-за непонимания или по злому умыслу, он, не скрывая своего полного восхищения, все с той же свежестью чувств отдает дань поэтическому и прозаическому творчеству своего друга. Поль не смог удержаться от того, чтобы не оспорить попутно версию о христианской смерти Рембо, навязанную всем Изабель. Он все-таки знал Артюра лучше, чем сестра! «Он умер, — пишет Поль, — четко осознавая, что хочет только независимости, и испытывал высочайшее презрение к поклонению чему бы то ни было, что ему не нравилось или его не прельщало». Но, даже несмотря на это, предисловие очень понравилось Изабель.

Плохие новости? Например, издание труда некоего Макса Нордау, который назвал Верлена самим воплощением слабоумия. Один английский журналист, Д. Ф. Ли, в гостях у Верлена слышал, как тот говорил о Нордау в таких выражениях, что краснели стены[738]. Еще одна плохая новость пришла из Англии: собрание его «Избранных стихов» не может быть напечатано, ибо лондонская публика, возмущенная скандальным процессом Оскара Уайльда, по слухам, била витрины магазинов, торгующих декадентскими книгами. Издателю Лейну пришлось бежать в Америку![739]

К концу августа 1895 года Верлен смог наконец выйти на улицу. Но если здоровье его улучшалось, то с финансами дело обстояло гораздо хуже. Задаешься вопросом — а как же слава, неужели она не помогала ему? О да, его слава… Она была настолько огромна, что вообще не приносила дохода! «Литература? Какая глупость… по крайней мере для меня!» — заявляет он Габриэлю де Итурри в письме от 30 августа 1895 года.

Хотя попрошайничество было крайним средством, он направил министру образования Р. Пуанкаре[740] новое прошение о субсидии. На этот раз, по счастью, оно дало немедленный результат, поскольку имело поддержку в лице Роже Маркса, инспектора музеев при министерстве. Он был обязан Верлену: тот написал рецензию на его «Альбом по индустриальному искусству, представленному на Всемирной выставке».

Но Эжени не питала никаких иллюзий, она знала, что ей придется до конца тянуть на себе безнадежно больного Поля, оставшегося без средств к существованию. Хотя семейный бюджет находился в плачевном состоянии, она приняла жизненно важное решение: поменять квартиру. Ее мансарда, душная летом и холодная зимой, совершенно не подходила для инвалида. Сам инвалид на это никак не отреагировал: сообщая Уильяму Ротенштейну о предстоящем переезде, он пишет: «Ну вот опять! Не знаю, куда едем»[741].

На этот раз они оказались в старинном доме 39 по улице Декарта, за Пантеоном. На пятом этаже этого особняка они сняли очень скромную двухкомнатную квартиру с кухней.

Осенью 1895 года Верлен совершал свои последние, очень короткие прогулки. У свидетелей его появлений в Латинском квартале остались незабываемые впечатления. Как когда-то в Куломе, он вызывал восхищение и трепет. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на это необыкновенное зрелище. Андре Жид писал: «Пьяный Верлен был великолепен». Он видел его однажды на улице: Верлен прислонился к стене, шляпа его упала в ручей, а сам он пытался отогнать ватагу донимавших его уличных мальчишек. Поль Валери, которому в тот год исполнилось двадцать четыре, оставил нам чрезвычайно яркую картину прогулок Верлена:

«Почти ежедневно я наблюдал, как он шествовал мимо, выходя из причудливого логова и направляясь, жестикулируя, к какой-нибудь харчевне близ Политехнической школы. Этот отверженец, этот святой, прихрамывая, стучал о землю тяжелой палкой, какие бывают у бродяг и калек. Жалкий, с пламенем в густо обросших ресницами глазах, он потрясал улицу своей грубой величественностью и раскатами своих умопомрачительных речей. В сопровождении друзей, под руку с какой-нибудь женщиной, он, одолевая дорогу, держал речи к своей благоговеющей свите. То и дело он останавливался, чтобы все свои силы вложить в яростное поношение кого-нибудь из окружающих. Затем он затихал и, сопровождаемый своими „близкими“, удалялся под назойливое шлепанье калош и стук дубинки, изливая великолепный гнев, который изредка, как бы чудом, сменялся смехом, почти столь же свежим, как смех ребенка».