Этюд в черных тонах - Хосе Карлос Сомоса

— Это похоже на… ну ты понимаешь… на… — Сьюзи, как обычно, перекладывала на чужие плечи нелегкую задачу выразить невыразимое.

— Похоже на скандальный подпольный спектакль, — договорила я, и продолжать мы не стали.

Люди из Скотленд-Ярда прибыли значительно позже, чем известие о них. Они как будто хотели заставить нас понервничать в ожидании. Служанке, открывшей дверь, пришлось пятиться, уступая дорогу двум агентам — одному в штатском, другому в полицейской форме. Первый был худющий и низенький, с густыми усами стального цвета и взглядом, какой мне не часто доводилось видывать: в нем была властная ясность и неестественная внимательность, а зрачки казались следами от уколов шприцем. Огромные уши торчали из-под полей фетровой шляпы. Руки он держал в карманах плаща, костюм был потрепанный. Но этот все пожирающий беспокойный взгляд забирал — и перетирал — тебя без остатка. Усы состояли из воткнутых в губу шипов, решительное выражение лица свидетельствовало о храбрости, превозмогающей боль. Сюда пришел закон — таков был смысл послания.

Медсестры, Понсонби и Уидон встретили агентов, выстроившись в шеренгу. Понсонби выступил вперед и протянул низенькому руку.

Тот ее не пожал.

— Я инспектор Огастес Мертон из Скотленд-Ярда. Это сержант Джеймсон.

Сержанта, который, как я и сказала, был в форме, сотворили, кажется, из материалов, оставшихся при сотворении Мертона: высокий, тучный, благодушный, с улыбкой над ремешком шлема (этот ремешок сильно смахивал на второй подбородок), с усами, похожими на толстого домашнего кота — в отличие от взъерошенного и агрессивного кота инспектора.

— Мы в вашем распоряжении, сэр, — почтительно объявил Понсонби.

— Благодарю. Я не отниму у вас много времени, доктор. Нам нужно помещение.

— Вы можете воспользоваться моим кабинетом, джентльмены.

Мы выстроились в очередь перед дверью; меня, как новенькую, было решено поставить последней. Уже опрошенные девушки подбадривали оставшихся. «Ничего страшного, сама увидишь», — шептали они. Однако, когда наступил мой черед, ноги у меня дрожали.

— Проходите, — сказал мне Понсонби.

Мертон, все так же держа руки в карманах, все так же в шляпе на голове, сидел в кресле Понсонби и мерно вещал. Сержант Джеймсон делал пометы в книжечке, стул прогибался под его весом, а Понсонби и Уидон, сидевшие на стульях возле окна, исполняли роль публики.

— Нет-нет, я вовсе не блистателен, — говорил Мертон, — не заблуждайтесь, доктор. Но. — Инспектор замолчал, наделяя это «но» особой энергией.

— Всегда отыщется «но», — примирительно заметил Джеймсон.

— Но в этой работе, джентльмены, все зависит не столько от интеллекта, сколько от терпения. Мотивы и детали преступления образуют сложный ковер, и важно снимать слой за слоем, слой за слоем, мягко и старательно счищая ненужное, пока не останется сам факт… первозданный, чистый, незамутненный.

— Это так же верно, как то, что я рожден моей матушкой, — подтвердил сержант.

Быть может, то было чистое совпадение, но оба в этот момент посмотрели на меня, тем самым вогнав меня в краску.

— Присядьте, мисс… — Джеймсон сверился со своими записями. — Мисс Мак-Кари?

По счастью, допрос проводил именно сержант. Джеймсон задавал вопросы и записывал мои ответы — нам было несложно выяснить, что легла я в таком-то часу, завершив перед этим такие-то работы, и ничего не видела на пляже, — а Мертон тем временем сверлил меня своими ужасными глазами: они, казалось, впитали в себя всю преступную грязь нашего мира, которую не дано лицезреть простому смертному, — чтобы подвергнуть кропотливой чистке. Эти глаза были как два колодца, уводящие в бездонное подземелье, принимающее в себя страшные вещи, наподобие трупа Элмера Хатчинса на пляже, — я еще не знала, чем был так страшен этот труп, но очень скоро меня избавят от неведения, — и Мертон, хозяин этих колодцев, словно бы предупреждал меня: ради моего же блага, не нужно заглядывать глубоко, в противном же случае вся ответственность ложится на меня.

Когда я сказала, что порученный моим заботам пансионер проживает на втором этаже западного крыла, в допрос вклинился Мертон:

— Это, кажется, лучшее место для наблюдения. Не так ли, Джеймсон?

— Так же верно, как и смерть моего батюшки, инспектор.

— Доктор, нам придется опросить пансионеров из этого крыла.

Для Мертона это было самое обычное распоряжение, однако Понсонби едва не забился в конвульсиях. В нем, как частенько бывало, вступили в борьбу противоположные чувства: обязанность помогать правосудию столкнулась с заботой о репутации Кларендона. Понсонби даже поднялся со стула.

— О да, инспектор Мортон, мы в Кларендон-Хаусе всегда сотрудничаем с законом.

— Мертон, — поправил инспектор.

— Да, прошу прощения, однако… у нас также есть пациенты… и их уважаемые семьи. Я не хочу сказать, что уважение к семьям выше, нежели уважение, которое вызывает у нас правосудие… Я только прошу вас учитывать специфические особенности нашего пансиона, в котором деликатность…

Мертон тоже встал, на лице его читалось нетерпение.

— Доктор Понсонби, я учитываю. Но…

— Всегда найдется какое-нибудь «но», — благодушно прокомментировал его помощник.

— Но Скотленд-Ярд, сэр, и есть синоним деликатности.

— В этом я и не сомневаюсь. — И Понсонби перевел моргающие глаза на меня. — Не будете ли вы столь любезны… сопроводить господина инспектора… в комнаты наших пансионеров второго этажа, западное крыло? Они наверняка уже закончили ужинать. Такой визит их не сильно обеспокоит.

Мне подумалось, что Понсонби выбрал именно меня не только потому, что я случайно оказалась рядом. Я была новенькая, а потому меньше других посвящена в жизнь и частные секретики пансионеров. При моем участии Понсонби обеспечивал нашему обходу дополнительную деликатность.

Я испытывала естественный страх перед полицией — даже больше, чем перед злоумышленниками, поскольку при встрече с последними у тебя всегда есть возможность обратиться в полицию. Иными словами: когда передо мной зло, у меня остается надежда на помощь добра, но кто же защитит меня от добра?

Теперь вам понятно, отчего, пока я вела гостей по лестнице, а ужасный худосочный инспектор прямо-таки наступал мне на пятки, я все равно нервничала. Убийство — это убийство. Речь идет о чем-то серьезном, о чем-то реальном. Это даже не подпольный спектакль, когда тебя утешает сознание: я только зритель. Конечно же, я никоим образом, даже отдаленно, не связана с этим убийством, но ведь сейчас я нахожусь внутри расследования, рядом с полицейскими, участвую, не имея никакой возможности отказаться.

Поначалу дело продвигалось без сюрпризов. Раз за разом повторялся один и тот же ритуал. Мы останавливались перед дверью, я называла имя пансионера, сообщала о его особенностях, стучалась и заходила. Остальное делал Мертон. И такой подход обернулся позорным поражением, главным образом потому, что Мертон решительно не обращал внимания, что его допрашиваемые — больные люди. Еще точнее, знать-то он знал, но делал из этого обстоятельства самые неправильные выводы. Для Мертона это были существа с поврежденным рассудком и, следовательно, не заслуживающие уважительного отношения. Инспектор даже в их присутствии употреблял слово «лунатики», как если бы быть сумасшедшим означало быть еще и глухим. «А что нам расскажет этот лунатик?» — произносил он, не вынимая рук из карманов. Действительно, среди пансионеров попадались и глухие, как, например, лорд Альфред С., восьмидесятилетний старец, пользующийся слуховой трубкой и живущий во времена восстания сипаев[5], абсолютно отрешенный от событий дня сегодняшнего. На вопрос Мертона о событиях прошедшей ночи лорд ответил красочной речью, стиль которой был мне знаком еще по работе с другими подобными больными: «Вы, если не ошибаюсь, майор Бриггс из Четвертой бригады? Если же это не так, у вас, мой друг, имеется брат-близнец в Индии… Я бы на вашем месте раскопал эту семейную историю». Я не стану описывать взгляд, которым Мертон испепелил джентльмена из-под полей фетровой шляпы.