Букет из Оперного театра - Ирина Лобусова

Бороться с налетами в Одессе было некому, для этого не хватало ни оружия, ни людей. И хотя действовала сыскная полиция (так теперь именовалась бывшая народная милиция, до того бывшая полицией и жандармерией) и в нее даже вернулось несколько старых агентов уголовного розыска, работавших еще при царском режиме, но боролись они исключительно с бытовыми кражами и с такими же бытовыми убийствами, не требующими особенных расследований, потому что для большего не было ни средств, ни возможностей. Да и было бы откровенно, по-одесски смешно, если бы несколько человек, вооруженных устаревшими винтовками еще фронтового образца, принялись бы преследовать многотысячную, отлично вооруженную банду Мишки Япончика.

Таня тоже слышала отдаленную стрельбу. Это по центру Одессы разбегались, отстреливаясь от людей Японца, бывшие охранники ограбленного банка. Она по-прежнему жила на Елисаветинской улице, в той квартире, куда ее устроил Японец, и не собиралась ничего менять. Квартира ей нравилась, да и до Оперного театра было недалеко.

Не спала в эту ночь она по другой причине. Всю ночь ее мучили кошмары, и казалось просто невероятным оставаться в постели, лежать неподвижно, закрыв глаза. Лихорадочные, мятежные тени, злые духи сомнений и страха, снующие из угла в угол, ледяные щупальца ужаса от неизвестности, которая была хуже всего — все это заставляло сердце Тани биться в лихорадочном бреду, всю ночь нервно расхаживать по комнате, чтобы усыпить грызущее ее чувство непонятной тревоги.

В таком плохом, нервном состоянии Таня пришла в Оперный театр на очередную репетицию, которая должна была проходить в одном из репетиционных залов. На сцене быстро прогоняли балет. Через три дня должна была состояться грандиозная премьера, в которой Ксения Беликова исполняла заглавную партию.

Оставив свои вещи в шкафчике, вместе с другими девушками-статистками хора Таня стала спускаться вниз. Ей страшно не хотелось проходить по коридору второго этажа, где располагались гримерки ведущих артистов, — ее пугала встреча с Беликовой. Но другого пути не было, а потому Таня, сцепив зубы, ступила в ненавистный коридор.

Но что это? Там было полно людей. Артисты балета в костюмах толпились прямо по центру коридора, нервными, громкими голосами переговариваясь друг с другом. Раздался громкий стук — кто-то изо всех сил колотил кулаком в гримерку Беликовой.

— Наверняка она очередной финт ушами выкинула, — хмыкнула Фира, и все девушки-статистки, в том числе и Таня, остановились в коридоре, присоединившись к толпившимся в нем людям, чтобы посмотреть.

Любопытство — важная черта для любой творческой личности, а потому не существует большего любопытства, чем в театре, где все сплетничают друг о друге и хотят всё друг о друге знать. Коридор быстро заполнился людьми так, что яблоку негде было упасть. Поползли разговоры — каждый старался выдать побольше подробностей.

— Заперлась в гримерке… Не отвечает… Ее выход… на сцене все только ее и ждут… у нее новый хахаль… ее бросил любовник… может, она беременна от того бандита, потому и не выходит… а может, просто свалила, загуляла и забыла про свой балет… А говорят, она к ведьме обращалась за приворотом… У нее был такой роман с немцем… может, немчура ее и пристрелил…

Кто-то снова загрохотал в дверь запертой гримерки кулаком.

— Посторонись, расступись! — расталкивая любопытных, в коридоре появились главный балетмейстер, режиссер спектакля и директор театра. За ними семенила заведующая хозяйственной частью, по всей видимости, она несла ключ.

Таня вдруг вспомнила визгливый смех Беликовой и приглушенный мужской голос, который что-то говорил и говорил. Ей стало ужасно любопытно, и, поддаваясь какому-то совершенно не объяснимому ей самой порыву, она стала протискиваться вперед.

Руководство толпилось возле гримерной, а заведующая хозяйственной частью, пыхтя, пыталась открыть двери запасным ключом. Она колдовала над ней некоторое время, когда дверь вдруг открылась с жутким скрипом, и в коридор вырвался странный запах — словно сладковатый, приторный запах гниющих цветов.

Руководство ворвалось внутрь комнаты, следом проникли несколько особо настырных балерин. Женский крик, истошный женский крик, полный тоски и страха, повис в воздухе, а по толпе пролетела нервная дрожь.

Крик оборвался на резкой ноте. Раздался звук, словно кто-то упал. Чей-то голос завопил: «Скорее, нюхательная соль!» Расталкивая спины, Тане удалось ворваться в глубь гримерной.

Зрелище, открывшееся ее глазам, было из числа тех, что остаются в памяти до конца жизни. А потом настойчиво возвращаются в кошмарных снах.

На диване, большом диване, обитом алым плюшем, украшением гримерной, лежала Ксения Беликова, облаченная в воздушный белоснежный пеньюар. Волны мягкого шифона трепетали в воздухе, подхваченные сквозняком из раскрывшейся двери. И казалось, словно одеяние пытается поднять ее в воздух — невесомую красавицу со страшным отталкивающим лицом.

Распухшее, с закрытыми глазами, оно было багрово-черным. На шее был отчетливо виден затянутый несколько раз шелковый черный чулок. На груди же ее, на животе, на ногах были разложены синие орхидеи, уже не первой свежести, чуть привядшие, некоторые были даже полусгнившими. Цветы ярко выделялись на белом пеньюаре, бросаясь в глаза отчетливой, контрастной деталью. И во всем этом страшном зрелище было полно какой-то чарующей, трагической красоты, завораживающей так, как может заворожить что-то величественное, но в то же время ужасное.

А в воздухе, тяжелом, спертом воздухе стоял отвратительный, приторный аромат гниющих цветов, который не мог рассеять даже сквозняк.

— Она мертва!.. Мертва!.. — кто-то из женщин зарыдал, сзади послышались приглушенные голоса. — Задушили… в точности, как Карину…

— Всем выйти! — рявкнул директор театра — было видно, что руки у него заметно дрожат, а по лицу начали расползаться малиново-багровые пятна. — Всех вон! Посторонние — вон!

Но его слова попросту потонули в толпе, к тому моменту уже набившейся в страшную комнату.

Завороженная, не в силах отвести глаз, Таня смотрела на страшное лицо Беликовой, по которому от ветра и от сквозняка пробегали какие-то мрачные тени. Глаза ее были закрыты, полностью утопленные в этом вспухшем, страшном, черном лице, и было ясно, что блуждают они теперь по совершенно другому миру, отчего на неподвижной маске неестественно застыло какое-то вселенское спокойствие.

Ужас так сильно охватил всех собравшихся, что голоса затихли, и в комнате сама по себе наступила гнетущая тишина. Тане же, смотревшей напряженным, неподвижным взглядом, вдруг показалось, словно лицо балерины дрогнуло, чуть поворачиваясь в ее сторону, так, как будто мертвая Беликова хотела ей что-то сказать.

Тане захотелось перекреститься, чтобы избавиться от страшного наваждения. Но, возможно, это действительно был призрак, грозный призрак, предупреждающий или просящий о чем-то.

В тишине буквально было слышно, как всех присутствующих бьет нервная дрожь. Никто не решался пошевелиться, никто не смел прикоснуться к трупу. Магия ужаса довлела над собравшейся толпой, заставляя затаить дыхание. Или дышать — но только уже не так, как прежде.