Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло

Сколько рук снуют в темноте! Тут целое полчище мужчин и женщин — операторов, техников, складских работников, а также тех, кто следит за динамо-машинами и прочими механизмами, людей, пристроенных к сушилкам, в красильни, на промывку, тонирование и перфорацию пленки, на склейку ее разрозненных кусков.

Стоит мне ступить в удушающую темноту этих подземных цехов, зараженную тлетворными выхлопами машин и едкими испарениями химикатов, как все, что во мне есть излишнего, моментально исчезает.

Руки. Я не вижу ничего, кроме рук, в этой камере-обскуре. Руки, хлопочущие над чанами, руки, кажущиеся в потустороннем свечении красных фонарей анатомическим сцеплением костей скелета. Смотрю, и мне представляется, что эти руки принадлежат душам усопших, обреченным быть только руками, вот этими руками, инструментами. Да есть ли у них сердце? Хотя для чего оно им? Здесь оно неуместно. Разве что тоже в качестве придатка к машине, которая управляет руками. То же и голова — лишь инструмент, чтобы соображать, что может понадобиться рукам. Мало-помалу меня сковывает ужас при мысли, что ведь и мне уготовано быть только рукой, которая крутит ручку кинокамеры, и не иначе, только ею.

Иду к завскладом за порцией свежей пленки и готовлю аппарат к очередному приему пищи.

С аппаратом я моментально приобретаю отрешенный вид — становлюсь маской бесстрастности. Скажу больше: меня больше нет. Это он вышагивает на моих ногах. Я целиком, с головы до пят, принадлежу ему, я — часть его устройства. Моя голова покоится в аппарате, и я несу ее в своих руках.

А наверху, в свете дня, на воздухе, на всей бескрайней территории кинофабрики, обнесенной частоколом, царит веселое оживление — тут вовсю работают предприятия заказчика, которые процветают и исправно, в срок и не скупясь, оплачивают любую работу. Работа кипит, спорится, идет как по маслу — а как же иначе, если есть твердая уверенность в том, что сложностей быть не должно, а любые затруднения, которые могут возникнуть, легко преодолимы, денег-то вон сколько, немерено; на кинофабрике же как будто намеренно создают сложности — самые невероятные, самые непостижимые, не считаясь с тем, во сколько они обойдутся, ибо здесь быстро смекнули, что капиталы, которые сегодня будут выброшены без счета, завтра вернутся стократной прибылью.

Сценографы, машинисты, аппаратные рабочие, плотники, каменщики и штукатуры, электрики, портные и портнихи, модистки, цветочницы, прочие мастеровые, занимающиеся изготовлением обуви, шляп, оружия, служащие на складах старинной и современной мебели, в костюмерных, — все тут заняты, все при деле; но дело это не вполне как бы и дело, хотя и не совсем игра.

Лишь у детей бывает серьезное отношение к игре. Чудо заключено в них самих; они переносят его на предметы своих забав и игр и доверчиво поддаются обману. Но это уже не игра. Это мир чудесного.

Здесь же как раз все наоборот.

Ради игры или забавы тут никто не работает; у работающего человека не возникает желания играть в детские игры. Ну а может ли быть серьезным отношение к работе, которая заведомо призвана надувать и обманывать — не себя, так других? И притом обманывать с помощью всевозможных подделок, приспособлений и притворства, с которыми киноаппарат призван сотворить чудо.

В результате — неизбежно и без единого шанса кого-либо провести — получается не игра, а какой-то гибрид игры. Гибрид, потому что вся жалкая убогость, весь идиотизм притворства вылезает наружу и еще сильнее бросается в глаза, ведь осуществляется он средством, менее всего пригодным для обмана, — фотографическим воспроизведением. Следовало бы понять, что творения фантазии могут превратиться в иллюзию жизни только при помощи искусства и что жизнь, которую в них вдохнет киноаппарат, убивает их, поскольку жизнь эта дана машиной, то есть средством, которое выявляет и выставляет напоказ фикцию, пытается выдать ее за действительность. Коль скоро это механизм, то как может он быть жизнью, искусством? Войдите в музей фигур, отлитых из воска, разодетых и раскрашенных, — здесь то же самое. Там, где не возникает иллюзии материальной действительности, дивишься (а здесь еще и содрогаешься) только чуду механического движения.

Но на кинофабрике никто не заботится о том, чтобы эту иллюзию создать. Тут главное приготовить жвачку, которую будет поглощать машина — здесь, в производственных цехах, и там, в четырех кинопавильонах либо на открытых съемочных площадках. Зритель, как и машина, проглотит все. Деньги гребут лопатами, а потому можно играючи швырнуть тысячи и тысячи лир на постановку сцены, которая продержится на экране минуты две, не больше.

Аппаратчики, машинисты, актеры — все делают вид, будто обманывают киноаппарат, который придаст видимость реальной жизни всем тем фикциям, что они перед ним изобразят.

Кто я такой для них? Я, который с серьезным, отрешенным видом присутствует при их абсурдной игре и старательно вертит ручку киноаппарата?

Давайте ненадолго прервемся. Мы продолжим этот разговор позже, а сейчас мне нужно сходить повидаться с тигрицей.

С тех пор как ее купили, я каждый день до начала съемок забегаю навестить ее. За все это время я пропустил только два раза: не было ни одной свободной минуты.

На студии и раньше бывали хищные звери, но все какие-то скучные, унылые: два белых медведя, днями стоявшие на задних лапах и бившие себя в грудь, точно монахи-тринитарии[11]на покаянной молитве; трое львят-мерзляков, которые, навалившись друг на друга, днями лежали в дальнем углу клетки; были и другие животные, но не хищники: несчастный страус, вздрагивавший, как цыпленок, от любого шороха и все никак не решавшийся опустить на землю вторую ногу; была свора осатаневших мартышек. На «Космографе» все продумано до мелочей, здесь предусмотрены даже цирковые вольеры для диких животных, хотя обитатели и не задерживаются в них подолгу.

Из всех животных, что здесь были, ни одно не разговаривало со мной так, как эта тигрица.

Мы ее получили вскоре после того, как она прибыла в качестве дара римскому зоопарку от какой-то сиятельной иноземной особы. В зоопарке ее держать не смогли, вела она себя совершенно нецивильно — я имею в виду не то, что не давала утереть себе нос платком, а то, что нагло попирала элементарные нормы социального порядка. Раза три-четыре порывалась перемахнуть через ров, а один раз таки прыгнула и попыталась напасть на посетителей, которые мирно стояли на другой стороне и издали наблюдали за ней.

Какая еще более естественная мысль, чем эта, могла созреть в голове тигрицы (не хотите «в голове» — не надо, пусть будет «в лапах»), я, по правде сказать, не знаю: ров был вырыт специально для того, чтобы она через него перепрыгнула, а уважаемые господа посетители зоопарка остановились перед ней для того, чтобы она их сожрала, если, конечно, ей удастся преодолеть ров.