Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

Они пошли по аллее, Замир в просторной белой рубахе, делавшей его похожим на клоуна, и Умберта в своем зеленом платьице. Она сняла туфли и пошла босиком; ощущение, что ее тянут за веревочки, как марионетку, исчезло.

Они разговаривали, прекрасно понимали друг друга, вместе им было хорошо. «Как странно, — подумала Умберта, — с кем-то сразу ладишь, а к другим испытываешь равнодушие или даже неприязнь». Она вдохнула запах его кожи, блестящей от масла. Надо было рискнуть, обнять его, приласкать, уронить на залитую солнцем землю. Движением легким, как дуновением крылышка бабочки, Умберта прикоснулась к подбородку Замира. Эта белая рука немедленно ввела араба в ступор, он ничего не мог с собой поделать. В памяти всплыла девица с блестящими зубами, которая пыталась соблазнить его в Мадриде. Воспоминания о том, как его пенис, крохотный, вялый, безвольный, болтался у губ любвеобильной испанки, неотступно следовали за ним. Замир не мог больше этого выносить. С рассеянным взглядом он отвел руку Умберты в сторону. Девушка опустила руку, пальцы горели огнем.

Чувствуя себя уязвленной, униженной, она глянула на Замира. Тот стоял неподвижно, будто обмерший от страха. Умберта тоже ничего не стала говорить. Молча каждый отправился восвояси: она к вилле, он на строительную площадку.

Артемизио, водитель с телевидения, устроился на ночь в мотеле с красной неоновой вывеской. Рассвело, но с маленького балкона в номере ему были видны только стандартные коробки домов. Ночной портье в ответ на вопросительный взгляд указал ему спуск к морю за домами. Артемизио побрел по узкой аллее, усаженной соснами и кедрами. Его четырехлетняя дочурка Ирэна здесь непременно бы ведро орешков набрала. Водитель раздавил камнем один, вытащил ядрышко и сунул в рот, но вместо вкуса детства ощутил только запах гудрона.

К морю он шел скорее, чтобы отметиться. Волны казались ему серыми и вялыми. Усевшись в баре со столиками, доходившими до самого пляжа, он подождал, пока пробило восемь. Дешевый костюм из синей синтетики и серый галстук забликовали на солнце. От нечего делать он поскрипел песком под ботинками.

Артемизио, водитель с телевидения, был привычен к долгому ожиданию. Однако сегодняшнее задание ему особенно не нравилось, и поэтому время тянулось мучительно медленно, даже газету он уже прочел несколько раз. Мысль о том, что целый день ему придется провести с этой парочкой, портила настроение. Макнув в кофе рогалик, он небрежно сунул его в рот.

В восемь двадцать семь Артемизио припарковал синюю «ланча тема» перед отелем «Эксельсиор». Увидев две эти противные рожи на красном ковре лестницы, он едва сдержался, чтобы не проехаться по ним новыми покрышками, но, как обычно, скроил любезную, готовую к услугам физиономию.

Он называл эту парочку ночными пуфиками, потому что они вели на телевидении культурную программу, которая выходила в полночь, и они действительно напоминали пуфики: он — очкарик в шляпе блином, она — фурия в строгой блузке и длинной юбке. Они цедили слова и пыжились со всезнающим видом, всячески подчеркивая свое превосходство. Глазки женщины-пуфика гневно впивались во все, что она находила неправильным. Ее половую принадлежность выдавала только маленькая грудь с глупо выпяченными сосками. Очочки скользкого, двуличного, ядовитого, как гадюка, мужчины-пуфика служили овальной рамкой его высокомерному взгляду.

Может, они и провели ночь вместе, но Артемизио полагал, что возбуждают их только цитаты, которыми они привыкли сыпать безостановочно.

Парочка уселась в синюю машину телеканала, и водитель приготовился терпеть пытку до конца. Тронувшись с места, он направил автомобиль к вилле Каробби. Пуфиков отрядили вести прямое включение на «Празднике в честь дня рождения дофина» четвертого сентября, и сейчас они ехали туда на прикидку. Их выбрали только благодаря содействию состоятельных почитателей, и то, что из ночных глубин они внезапно попали в прайм-тайм, вызвало скандал. Но на телевидении достаточно иметь правильного спонсора, чтобы оказаться на коне.

Вдохновившись волосами своей спутницы, развевавшимися у окошка, пуфик выдал первую цитату:

Дыханье ветра, как пух с крыла, уронило

Волос золотую пряжу, играя кудрями[2]…

— Ну, Артемизио, кто это написал? Ну же, это так просто!

Артемизио вцепился в руль так, как будто это была веревочная петля, на которой ему предстояло вздернуть их обоих.

Машина остановилась перед железными воротами угрюмого серого цвета. Из будки, погребенной под каскадом плюща, выбрался охранник, приложил магнитную карточку к стальной колонке. Створки ворот разошлись, и Артемизио из окошка автомобиля окинул взглядом владение. На десятках мониторов отображалось то, что снимали камеры, установленные в парке. На экранах виднелись баобаб, бледный, как накрашенная старая дама, фасад виллы, декорация, яркая, как костюм арлекина.

Кипарисовая аллея черными полосами отражалась на стеклах автомобиля, прочерчивая дорогу в небо. Сорока-воровка, пролетая по небу, успела посмотреть несколько кадров из фильма «Прибытие гостей на виллу Каробби».

Манлио Каробби осыпал их почестями. Телевизор он смотрел редко, но программу пуфиков старался не пропускать, поскольку только в ней говорили о литературе и писателях всего мира. Присутствие именно этих ведущих слегка успокоило его по поводу грядущего прямого эфира. Манлио распирала гордость за свой мир, свою виллу, и, вдохнув запах герани, он заговорил громче, чем обычно:

— Мне радостно, что именно вы будете вести этот вечер. Ваши знания помогут тщательней воссоздать атмосферу этого исторического события.

Ошеломленно озираясь, пуфики прошли по саду, распростертому под сенью баобаба, поглазели на отражение виллы в бассейне, на статуи Пизано, Бернини, на львов в духе Микеланджело у центральной лестницы. При виде удивительного творения Руджери они буквально остолбенели, воссозданная Навонская площадь действительно впечатляла. Декорации окружили их атмосферой сказки. Скульптуры фонтана, будто высеченные из мрамора, казались величественнее подлинных. Нептун потрясал царственным жезлом среди облаков, полуденное солнце создавало иллюзию струй света, льющихся каскадом, одиноко высился храм Гименея, как гневный вызов божествам современности. Взбудораженный пуфик с пафосом возгласил:

— Жизнь умело заметает следы, стирает бренные обломки в пыль, повергает в руины саму волю к существованию. Но вы благодаря своему упорству, благодаря неизмеримому величию разума в этом мастерски воссозданном художественном произведении возвращаете нам в целости и невредимости жизнь прошлого. Вы, современный меценат, доказали нам, что память может превратиться в осуществленную мечту, стать ожившей легендой.

Несказанно польщенный этими словами, сглотнув, Манлио Каробби проговорил:

— Прошлое само по себе есть произведение искусства, в нем нет ничего лишнего. Настоящему никогда не достичь подобного совершенства. Поэтому цепляться за воспоминания необходимо.