Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

Тут Замир допустил еще одну ошибку, заметив:

— Что-то баобаб выглядит плоховато. Зиму-то он переживет?

Умберта совсем уже официально ответила:

— Баобабу не грозит никакая опасность. Он выживет, потому что мы все детально продумали.

Замир продолжал, не обращая внимания на резкость Умберты:

— А как же он перенесет морозы?

— Чтобы защитить дерево от холода, мы с профессором Джулиани придумали построить оранжерею, в которой будет воссоздана атмосфера саванны. — Затем тоном школьницы-отличницы она добавила: — Как видишь, это не просто каприз. Я не такая глупая, как тебе кажется.

Как две фарфоровые статуэтки, они стояли под баобабом: она, раздосадованная, в белой майке «Лакост», он, в тюрбане с ниспадающем на плечи лентой, похожий на воина древних времен. Решив положить конец ссоре, Замир заговорил со своим медовым акцентом:

— Ты злишься, как ребенок. Прямо нельзя дотронуться до твоего баобаба. Ревнуешь его, как любовника.

Неуверенно взглянув на Умберту, Замир поискал в ее глазах знак примирения. Девушка стояла в напряжении, не желая сдаваться. Замир сделал обходной маневр:

— Как-нибудь ночью я возьму топор и разрублю твой баобаб на мелкие кусочки. Тогда ты перестанешь с ним заигрывать.

Умберта с достоинством профессорши ответила:

— Сама мысль о том, чтобы убить дерево, ужасает. Как ты можешь такое говорить?

Снова повисла пауза. Она думала, что перегнула палку; он сокрушался, как наказанный за озорство ребенок. Умберта прижалась к стволу дерева, погладила его. Ей хотелось вернуть все на свои места. Солнце слепило; она зажмурилась и заговорила, пытаясь разрядить обстановку:

— Русский поэт Валерий Шаганов рассказывал мне о своих путешествиях в Африке, о саванне, о закатах, и в этих историях всегда присутствовал баобаб. Он укоренился в моем сердце, и без него я уже не могла жить, мне нужно было видеть его постоянно. Вот почему он мне так дорог.

— Что еще за Шаганов? — с отвращением спросил Замир.

Умберта проглотила вторую порцию ревности и проговорила:

— Мой старый друг…

— Твой возлюбленный?

— Да нет, старый друг в смысле возраста, ему, наверное, было года семьдесят три, не меньше. А ты что, ревнуешь? — со смехом прибавила она, желая поддеть Замира.

— Да нет, нисколько, — возразил Замир, по-женски капризно махнув рукой.

Умберта лишний раз убедилась, что он гей. Она вспомнила все то, что заставило ее увлечься Замиром: их первые встречи, его очарование, их нежные, неспешные прогулки. Она видела в нем мужчину. И вот его женская сущность, опять так неожиданно проявившаяся, спутала все карты. Она чувствовала себя так, как будто долго-долго преследовала оленя и внезапно обнаружила перед собой удава.

— Что с тобой? Вспомнилось что-то неприятное?

— Нет, ничего, я просто устала. Мне еще надо в саду кое-что доделать. Ладно, пока.

Сидя на верхней площадке лесов, Замир скользил кистью по куполу храма Гименея и постепенно успокаивался. Такая работа имела четкие границы, начало и конец, не то что мысли, которые бродили у него в голове, не находя пристанища ни на секунду. Краска заливала пористую поверхность, стирала неровности.

Снизу за Замиром, который реял в небе, как ангел, наблюдал Руджери. В последнее время он почти не уделял юноше внимания, убивая время в забавах с группкой провинциальных геев. Внезапно им овладело сильнейшее желание обладать Замиром, сорвать с него одежду прямо здесь и сейчас. Однако его отвлек Манлио Каробби, которому не терпелось поделиться новой идеей. За время работы он внес бессчетное количество изменений в проект, каждый раз повторяя:

— Теперь у меня имеются четкие представления о том, чего бы я хотел.

Руджери позвал Замира. Манлио вытащил из-под мышки чертеж, раскинул его на столе из неструганых досок и начал:

— На сводах купола, где вы располагаете все созвездия, которые можно увидеть с территории виллы Каробби, между туманностью Андромеды — спиральной галактикой, созвездием Андромеды, астероидом Гаспра и кометой Якутаке, появившейся в марте тысяча девятьсот девяносто шестого года, нужно поместить…

Манлио, как заправский астроном, подготовил фотографии, чертежи, таблицы и, порывшись в них, продолжал:

— Так вот, в центре купола, среди всех этих созвездий, нужно поместить вибрирующую луну из «Звездной ночи» Ван Гога. Она станет центром композиции.

У Руджери на уме был только Замир. Архитектор едва слушал Манлио, но умело продемонстрировал свое восхищение, бросил восторженный взгляд на репродукцию «Звездной ночи» и сказал, что ему не терпится начать работу. Именно поэтому ему совершенно необходимо сейчас отправиться с Замиром в рабочий кабинет. Чтобы изучить возможные подходы к исполнению росписи.

— Раздевайся, — проронил Руджери, как только они оказались наедине.

Во влажной жаре, отдававшей горечью разговора с Умбертой и трудностью предстоящей работы, Замир почувствовал необходимость как-то расцветить послеполуденные часы. Неспешно, рассеянно он разделся, уронив белую тунику на паркет, разрисованный пятнами краски и бодрыми завитушками пастели.

С тех пор как он перестал принимать гормональные препараты, грудь уменьшилась не сильно, но все же достаточно, чтобы сделать его гораздо более мужеподобным. Замир оперся о столик для рисования и распустил волосы, предоставив черной гриве свободно рассыпаться по обнаженным плечам. Рот его скривился в довольной ухмылке.

Архитектор овладел юношей с неистовством, накопившимся за эти жаркие часы. Замир раскинул руки на небесно-голубой карте с изображением созвездия Андромеды, навалившись на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога. Придавленный к вибрирующей луне, жгучей, как солнце, он ощутил такое варварское удовольствие, какое не смогла бы дать ни одна женщина.

Утренний свет удобно расположился на ореховом комоде XVIII века. Отблески солнечных лучей покатились по темному мрамору и взорвались на позолоченных ручках.

Тициана лежала на своей кровати с балдахином, придавив ногами голубую атласную подушечку. На серебряном подносе оставались крошки пирожного с кремом, поданного ей на завтрак. Желтая роза, пожелание доброго утра от Манлио, погибала от удушья в складках ковра. Так Тициана приняла Умберту, которая заставила ее одеться.

— Пойдем, навестим Беатриче. Она что-то давно не показывается. Мне тревожно, — сказала Умберта и потащила Тициану на лестницу, выщербленную бесчисленным количеством шагов.

Они нашли Беатриче в огромной ванной комнате, где при желании можно было играть в футбол. Исхудавшая, растрепанная, без косметики, она напоминала девочку-подростка, только что вышедшую из тюрьмы. Все молчали. Беатриче прижимала пальцем струю в джакузи, откуда на кафельный пол выплескивалась пенная вода. Внезапно она закрыла кран и в гулкой тишине предложила: