Доктор гад - Евгения Дербоглав

Дитр не ответил, прикидывая, что с ним можно сделать. Сбросить на угли – бесполезно, тварь больше не горит в огне. Наверняка и кипяток ему нипочём, как и горячий пар. Ребус взмахнул рукавом и отскочил, а стена топки под ним треснула. Дитр понял, что сейчас будет, и отпрыгнул в сторону, прежде чем в него полетели угли.

– Мне вот интересно, – продолжал откуда-то сверху его мягкий баритон, – а разведётся ли с тобой жена, если ты станешь таким же, как я? Гралейка скорее удавится, чем станет жить с тем, на кого ей не нравится смотреть.

– Почти грустно, когда такой, как ты, начинает рассуждать о женщинах, – выкрикнул ему Дитр из-за стены другой топки, отдышавшись после прыжка. – Ты даже матери родной в глаза не видел.

И тут же его суть поняла, что надо делать – раньше, чем понял ум, раньше, чем рядом треснула труба, грозя обварить паром его лицо. Пар мгновенно тяжелел и опадал холодными каплями, которые тут же превращались в снежинки. Ребус не любил, когда говорили что-то про его мать. И теперь он абсолютно точно вознамерился изуродовать шеф-следователя, потому что тому будет по меньшей мере один потрясённый зритель – его жена-гралейка.

– Ты решил сделать меня таким же, как ты? – прокричал Дитр, не обращая внимания на пар, который продолжал вылетать снежинками из трубы. – А ведь в этом нет никакого толку, мы с тобой и так похожи.

Наверху что-то заскреблось: маньяк, похоже, решил спуститься на брусчатку. Дитр нащупал пистолет – слишком близкую пулю тварь не остановит, пусть подойдёт поближе. – Мы бы могли даже подружиться, не будь ты таким пустым, – продолжал он, чувствуя приближение чужой ненависти. – Ты, верно, это понимаешь – понимаешь собственную пустоту, – иначе бы не торчал вечно у всех на виду, ища внимания у толпы.

Тёмная фигура спрыгнула с лестницы, приземлившись рядом с ним. Пятнистая ладонь вертела какую-то белую палку, и Дитр понял, что это раскалённый добела прут, которому всемирщик не даёт терять теплоединицы. Прут не опалял его руки, не обжигал безвозвратно изуродованную кожу, и Ребус всякий раз кичился своей неуязвимостью, проверяя жертв на хрупкость. Повеяло жаром, и Дитр отпрыгнул от раскалённого прута, промелькнувшего прямо перед его лицом. Он сосредоточился, думая, как бы ему охладить железо, но тяжело было одновременно отбиваться и быть не-здесь.

Треснула другая труба, а за ней и стена очередной топки. Дитр выбежал на открытое пространство, где ни пар, ни угли не могли его достать. Лишь маньяк надвигался на него с зажатым в руке раскалённым прутом.

– Я не стану уродом, если меня обезобразить, Рофомм, – Дитр напряжённо ухмыльнулся, в очередной раз уклоняясь от обжигающего удара. – Как и ты не был красив даже с красивым лицом. Ты всегда был уродлив. Само твоё рождение было уродливо, – добавил он, подбираясь к болезненной точке.

И тут маньяк решил ответить:

– Всякое рождение уродливо, Парцес. Посмотрим же, что родится от тебя. Если родится.

Дитр на мгновение замер, чуть не пропустив очередной взмах прутом. Виалле в последнее время нездоровилось, неужто она… Неужто он знает?

И ему стало страшно. Ему стало ненавистней всей прежней его ненависти. «Если родится». Поэтому он не трогал Виаллу: он выжидал. И теперь Дитр знал, чего он выжидал, и ненавидел за троих – и за себя, и за жену, и за то, что растёт внутри неё.

Воздух всколыхнулся от ненависти тысячами холодных потоков. Вода в котлах обратилась в лёд, угли рассыпались от холода и даже звуки замерли в его немой ярости. Прут в руке Ребуса хрустнул как ветка и упал на землю, крошась остывшими осколками. Что-то телесное, чужое – то, что с хлюпаньем стучало ранее, вдруг замерло – и на площади стало одним дыханием меньше.

Труп упал на булыжник кулём из чёрного тряпья и длинных конечностей. Дитр потёр руки, которые почему-то замёрзли, плохо понимая, что произошло. Над губой защекотало, и он вытащил платок, вытирая кожу под носом. Платок окрасился кровью – и то была, как он думал, последняя капля крови в деле массового и серийного убийцы Рофомма Ребуса.

* * *

– Я думал, что так резко седею из-за всплеска всемирной силы, которая остановила сердце твари, – задумчиво произнёс он. – Но, похоже, это потому, что оно сидит во мне. Оно спало – долго, но однажды проснулось. И с тех пор я вижу сны, которые оно посылает мне. С тех пор у меня кошмар наяву.

Равиле было странно осознавать, как все могло бы быть. Наверное, ужасно жить в мире, который десятилетиями терроризирует всемирно сильный гнилец. Если он убивал людей пачками, наверное, и сама Равила недолго прожила в том времени, откуда взялся Парцес.

– А я? Я там была? – каким-то высоким голосом произнесла она.

– Недаром же тень начала с вами общаться. Были, и вы прекрасно себя чувствовали. У вас была отличная интеллектуальная связь с этим чудовищем. Правда, вы были военным врачом, а не душевником.

– Да уж, душевником я как раз решила стать из-за Рофомма, – протянула она. Ей много чего надо спросить у Парцеса о самой себе. Похоже, она многого о себе не знает – кем могла бы стать, как могла бы жить. Она, верно, та ещё паучиха, раз с ней на равных разговаривал террорист.

– Вам идёт, поверьте, – Парцес снова заулыбался как приятный человек.

– Да, мне тут неплохо, – хмыкнула она. – А вы будете ещё раз менять всё это? Время, судьбы, историю? И я вас не смогу остановить, даже если свяжу, верно?

– Нет, не сможете. Нет, не буду. Я встретил здесь человека, с которым можно договориться. Но я не рассказал ему, – Парцес кивнул на дверь, – всего. Сказал, что однажды помог его матери, спас её беременную от нищеты. Но не сказал зачем. А сделал я это затем, чтобы омм Ребус не вырос хронически озлобленным, ведь человеку его всемирной силы очень опасно быть озлобленным. Я не сказал, кем он мог бы стать и откуда я пришёл. Он думает, что я был тридцатипятилетним в годы упадка – знаете, дребежаз, бандиты в ярких костюмах, короткие платья, безумные танцы, нелепая живопись – а потом перескочил сразу сюда. И я не хочу, чтобы он что-то узнал, потому что он явно… не очень крепок душевно.

– А как вы тогда планируете с ним договориться? – Равила скептически поскребла под нижней губой.

– У вас есть душескоп, – просто ответил он.

* * *

Он, вообще-то, собирался идти домой один. Дома оставались запасы бодрящего порошка и вроде бы даже кулинарное вино, в котором Эдта раньше тушила ему жаб. Он не знал, что будет делать дома, так он себе говорил. Но Равила, что-то учуяв своим профессиональным нюхом, объявилась в дверях кабинета и велела взять с собой Парцеса.

– Если бы он хотел сбежать, он давно бы это сделал, – заявила она, без разрешения шарясь в его шкафу. – Пусть накинет кафтан вместо своей куртки, она уж очень приметная.

– Его узнают на улице, – вяло ответил Рофомм.

– Его не узнают на улице – ты сам видел, какие портреты давала пресса.

Когда журналистам давали инструкцию «размытого лица», иллюстраторы писали очень безликие портреты – так случалось, когда полиция не знала, что делать с определённой персоной, и не была уверена, что нужно, чтобы нарушителя узнавали на улице. Поэтому характерная – скуластая, красногубая и прямоносая – физиономия Парцеса превратилась в какое-то усреднённое эцесское лицо из антропологического руководства для полицейских курсантов.