Арарат - Дональд Майкл Томас

– Почему же ты меня не ждешь? – вопрошает она требовательным тоном. – Я просидела в твоей каюте несколько часов, никак не могла понять, куда ты подевался.

– Прости, Анна, – отвечаю я – ибо теперь знаю, кто она такая, и с чувством вины припоминаю, что, пытаясь отделаться от нее днем, сказал, что она может зайти ко мне после полуночи, если будет такое желание. Встреча, однако, не была назначена твердо. – Мне захотелось поработать, – продолжал я, – а в каюте было очень душно.

Она уселась напротив, отодвинув несколько пустых стаканов, и подперла голову руками.

– Ладно, я нашла тебя, а это главное.

Она смотрела на меня яркими, полными любви глазами.

– Да, ты меня нашла.

Под ее немигающим пристальным взглядом мне сделалось не по себе. Меня сковывало ее присутствие, я не мог вообразить, что такое я в ней нашел в ту первую ночь. Она была слишком уж тощей, а ее ломаный русский, столь очаровательный поначалу, уже порядком опротивел. Но главное – она была слишком юна и неопытна, женщина постарше поняла бы, что раздражает меня, и ушла бы, но Анна в этом отношении оставалась совершенно слепа. Мне бы сидеть сейчас лицом к лицу с другой Анной, Анной Керн, зрелой и изящной, как молодая дама, что помогла импровизатору… Анной Петровной Керн, о которой я написал:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Долгие годы она мне сопротивлялась, но впоследствии мы стали добрыми друзьями, и это было замечательно. Прискорбно, что я позволил себе так грубо написать о ней одному из приятелей: дескать, m-me Kern «я с помощию Божией на днях – л». Столь красивая и страстная женщина никак не заслуживала себе в качестве мужа этого слабоумного генералишку. Неудивительно, что у нее были любовные связи.

Анна Полански (она доводится дальней родственницей известному кинорежиссеру) продолжает болтать. Пойду ли я на фильм «Клют»[13]нынче вечером? Не слишком ли много я выпил? (Объясняю ей, что стаканы по большей части были почти пусты.) Не холодно ли мне? На верхней палубе, говорит она, очень холодно, и поэтому она надела шерстяные перчатки, связанные ее бабушкой. Слушаю ее вполуха, напряженно прислушиваясь к импровизатору, но тот умолк. Теперь она говорит о наших «отношениях», и я рассеянно киваю в нужных местах.

– Я не слишком докучала тебе сегодня, правда же? Я вижу, что ты очень занят. Не возражаю. Рада, что мы поговорили накануне вечером и все расставили по местам. Не собираюсь держать тебя у себя в кармане – это правильное выражение? Я не против, если нам придется подолгу бывать в разлуке. Есть же и телефоны, и самолеты. Тебе необязательно обещать быть мне верным, когда мы в разлуке, но если ты с кем-нибудь переспишь, я предпочла бы об этом не знать. Все хорошо, пока ты меня по-прежнему любишь. Ты же меня любишь, да? Ты сделал меня счастливой. И я совсем не беспокоюсь о разнице в возрасте, так что пусть и тебя это не тревожит. Знаешь это стихотворение Мицкевича? – И она цитирует несколько строк по-польски, сопровождая их беспомощным подстрочным переводом.

Все это настолько далеко от действительности, какой она видится мне, что я озадачен. Не верится, что я дал ей хоть какой-то повод строить подобные предположения. И не припоминаю, чтобы говорил с ней накануне вечером. Она плетет подростковые бредни, но совершенно очевидно, что верит в них. Это такой полет воображения, что я не нахожу слов, чтобы ее поправить.

– Смотри, оно теперь впору! – с улыбкой говорит она, снимая перчатку и протягивая мне руку. – Я отнесла его одному матросу, и ему удалось сузить его для меня.

Моим глазам предстает поношенная полоска золота с одним-единственным никудышным брильянтом. Я вне себя. Это кольцо моей матери, врученное ей при помолвке. Невозможно, чтобы я передал его Анне, я не расстался бы с ним ни за что на свете. И все же оно у нее, она его носит и, как я предполагаю, не украла его. Должно быть, в какое-то безрассудное мгновение я все же передал его ей прошлой ночью.

Мне повезло, что Анна путешествует в одиночку. Хотя некоторые из спортсменов замечают кольцо и поздравляют нас, я, по крайней мере, избавлен от суеты и огласки. Ей доставляет счастье просто быть со мной рядом. Мало-помалу из ее настойчивых расспросов я уясняю, о чем, по всей вероятности, говорил ей в своем бредовом предложении руки и сердца. Почему, спрашивает она, я сказал, что она похожа на Анну Ахматову, с которой я был знаком, когда та состарилась и потучнела, но любил ее образ, предстающий на ранних портретах и фотографиях? (Тонкое, строго очерченное лицо, короткие темные волосы и меланхолическая улыбка.) Почему я был так уверен, что люблю ее, сразу же после нашей первой встречи? (Потому что она нежна и неиспорченна.) Почему я сделал ей предложение в тот момент, когда мы и так занимались любовью? (Потому что – и это правда – мне необходимо было вырваться из самого себя.) Прижимая мою руку к своей груди, она полна счастья, задавая эти свои вопросы, пока мы сидим и ждем начала фильма. Занавес установили прямо на палубе – стоял погожий и ласковый осенний вечер.

Вопросы ее звучат правдиво, в них нет и намека на фантазерство, к тому же – это проклятое кольцо, прижатое к костяшкам моих пальцев. Должно быть, я был очень болен, если отдал его ей. Оно у меня – единственная вещь на память о матери. На похороны я опоздал, но дочь моя, Катя, хоть ей и было тогда только пятнадцать, проявила чудеса понятливости и успела снять его с бабушкиного пальца. Я бы уладил все дело с Анной, если бы не это кольцо. Путешествие не продлится вечно. Несколько дней, и – au revoir. Через недельку или вроде того я написал бы ей, что осознал, как непорядочно с моей стороны обременять ее столь значительной разницей в возрасте. В письмах я бываю достаточно убедителен; уверен, что отступился бы с честью. Но вот кольцо… Она могла бы отказаться возвратить его. Мне нельзя рисковать, я должен вернуть его еще на корабле. Но у меня недоставало мужества сказать ей в лицо, что с помолвкой покончено. Я мог быть обвинен в небывалом обмане и надругательстве – и потом, оставалось еще и кольцо! Она бы стала настаивать на своих правах: ведь подарок есть подарок. Могла бы даже сорвать его с пальца и швырнуть в иллюминатор.

«Клюта» я уже видел в московском Доме литераторов, но ощущение опасности, которым пропитаны его кадры, по-прежнему увлекает. Мне не надо разговаривать с Анной, и это самый счастливый отрезок безмерно огорчительного дня. Анна, хоть и не понимает по-английски, не отрывается от экрана и вовсю переживает за Фонду, которой угрожает сексуальный маньяк. Время от времени я поглядываю на Анну краешком глаза. Она на несколько лет моложе моей дочери, это нелепо. Я заинтригован Фондой – этакой феминистской штучкой, тем еще крепким орешком, – которая, тем не менее, выглядит в этом фильме такой хрупкой, такой беззащитной, когда, расширив от ужаса глаза, вглядывается в зловещую темноту своей квартиры.